– Что-то зажился Бокий. Чужой век живет товарищ, не иначе.
Да и вправду, из чекистов, служивших непосредственно под началом Железного Феликса, один только Бокий, наверное, и оставался в живых в конце тридцатых годов.
Никодим Лягинцев, как и все глухонемые воспитанники, получил в интернате рабочую специальность. Девочек обучали профессии швеи, мальчики учились столярному и плотницкому делу. Мало того, выпускники интерната заканчивали еще и восьмилетнюю школу, то есть имели неплохое по тем временам образование. Но еще подростком Никодим знал, что ему предстоит военная карьера. Многие воспитанники, исполняя роль шефов, часто бывали в родных стенах. Красивые, статные, всегда в новенькой военной форме, эти глухонемые парни ничем не отличались от обычных людей. Даже наоборот, они казались более подтянутыми, более физически крепкими и дисциплинированными. У всех на груди красовались значки «Ворошиловский стрелок». Знал бы тогда Никодим, что он сам и его сослуживцы более всех других обладателей этого знака за отличную стрельбу соответствуют его статусу.
Очень скоро ему пришлось стрелять в людей. Служба стрелком в секретном конвойном взводе предполагала участие в расстрелах «врагов народа». Скольких людей пришлось Никодиму убить лично, он и вспомнить не мог. Еще в первые месяцы службы старослужащие беззвучно делились своим опытом, разгибая перед глазами собеседника, точно выбрасывая в игре, пальцы:
– Всегда помнится первый... Потом, если захочешь, сможешь вспомнить первых десять тобой убитых. А когда расстреляешь первую сотню, то, кроме того, первого, никого не вспомнить, – говорили быстрая жестикуляция сжатия и разжатия кистей рук и невообразимый танец пальцев.
Расстреливать им приходилось людей непростых. Не слыша ни воплей, ни стонов, не слыша голосов, все стрелки почти всегда понимали по губам речь приговоренных. Да и глаз было довольно, чтоб понять, что перед тобой человек, портрет которого еще вчера украшал первые страницы газет.
Еще в интернате были ребята и девушки, которые, глядя на губы говорящего человека, могли до мельчайших нюансов воспроизвести его речь. Этих ребят и девушек также брали на работу в ведомство. Из-за специальных очков, которыми им приходилось пользоваться, чтобы иметь возможность издалека видеть губы говорящих, у них сильно портилось зрение. Этих ребят продолжали учить дальше. В том числе даже иностранным языкам. Многие из них учились в институтах. Жили все в одном секретном общежитии, но у тех, избранных, был отдельный вход. И еще им разрешалось жениться, что было строго запрещено стрелкам даже сверхсрочной службы. Даже части общежития назывались общим и семейным.
Любовь и оказалась той последней каплей для Никодима, которая переполнила чашу его полной смятения души. Он был влюблен. Избранница его вышла замуж за другого. Душевное состояние Никодима не ускользнуло от внимания начальства. От участия в расстрелах он был временно отстранен. И это было сделано правильно. Мысль застрелиться не раз и не два посещала его голову. А неизбежное чувство одиночества, которое неминуемо настигает каждого отверженного влюбленного, накладывалось на одиночество глухонемого человека, отстраненного своим недугом от всех звуков не такого уж плохого окружающего мира. К тому же одиночество человека, скованного глухим туманом немоты, не позволяющей даже сказать, как ему плохо. Не прошло бесследно и участие в расстрелах. Человеческая психика, если она изначально здорова, не может не изменяться в сторону патологии от участия в массовых убийствах. Понимание и ощущение греховности этого деяния посещает даже солдата, для которого убийство иногда просто способ уцелеть самому. Убийство же людей безоружных любого нормального человека сделает психически больным. Только садисты легко идут на убийство. И во все времена человечество само рубило им головы, сажало их на кол и удушало на виселице, чтоб обезопасить себя от добровольных убийц. Именно с ненормальностью глухонемых решило экспериментировать руководство специального отдела, и, как мы позже увидим, жестоко просчиталось. Они оказались более нормальными, чем другие.
Никодим не мог не проникнуться уважением к Суровцеву. Факт его работы в артели глухонемых был очень значим для охранника. Что-что, а такое участие эти люди ценить умеют. И если жалость к ним их может унизить и даже разозлить, то уважительное понимание со стороны обычных людей вызывает ответное уважение. Они такие же люди. Но люди не совсем обычные. Ася была убеждена, что они даже лучше говорящего и слышащего большинства, которое имеет уши и не слышит. Большинства, которое, имея речь, болтает всякий вздор, повторяя чужое и выдумывая свое.
Суровцев был бы рад помочь своему новому приятелю, но чем он мог помочь? Даже если предположить, что Никодим сможет самостоятельно добраться до Томска и там обратиться к надежным людям, то и тогда получить документы ему не удастся. А в том, что его объявят в так называемый всесоюзный розыск, сомневаться не приходилось. И так он уже рисковал, когда попросил отправить в Томск поздравительную открытку невинного содержания, но с условленной фразой. Было еще одно препятствие для легализации. Советская паспортная система была настолько продумана и засекречена, что разведки всего мира до смены паспортов в конце семидесятых годов тщетно пытались качественно их фабриковать. Между тем работник советского паспортного стола мог по номеру и серии паспорта сказать, в каком регионе человек родился, был ли он осужден. Мало того, мог даже отличить человека, однажды привлекавшегося к суду, от преступника-рецидивиста.
Можно было бы только гадать, как сложились судьбы этих героев, но события приняли еще более трагический характер. Война... Слово «любовь» у глухонемых – контур сердца, нарисованный в воздухе указательными пальцами, и легкое прикосновение к левой стороне груди. Слово «дружба» – рукопожатие. «Война»... Это слово обозначается двумя крепко сжатыми кулаками, сдвинутыми между собой и соприкасающимися костяшками всех пальцев, кроме больших.
Увидев этот знак войны, Суровцев невольно вздрогнул. Лицо Никодима не оставляло никаких сомнений в том, что он «сказал» именно это слово.
– Когда? – только и спросил Суровцев.
– Вчера, – ответил Никодим.
– С немцами? – побуквенно, пальцами предположил арестант.
– Да, – кивнул охранник.
* * *
Вчера Суровцев отметил, что сменщик Никодима был весь день как потерянный. Что-то произошло, понял он. Ему почему-то подумалось, что там, за стенами тюрьмы, или объявили «врагами народа» кого-то из нынешних вождей, или же было покушение на кого-нибудь из них. И наверное, покушение удачное, как в 1934 году на С.М. Кирова. Слишком мрачным был облик охранника. Мысль о войне тоже промелькнула, но он попытался эту мысль изгнать. Хотя о предстоящей войне его постоянно заставляли думать вопросники, составленные для него. Но в последние дни и вопросников новых не приносили. Словом, как всегда в России: «К войне все готовятся. Но сколько ни готовятся, а начинается она все равно внезапно. И выясняется, что готовность к войне в России должна была наступить эдак года через два после ее фактического начала».
