Второй часовой выронил уже прикуренную самокрутку и, сорвав с плеча оружие, с опозданием в секунду крикнул в темноту:
– Стой! Кто идет?
– Свои! – ответили из тьмы.
– Пароль...
– Сибирь.
– Проходи.
Из темноты вышел Суровцев, в солдатском обмундировании, с небритым несколько дней лицом. Поверх солдатской шинели был приколот красный революционный бант.
– Здравия желаем, ваше высокоблагородие!
– Здравствуйте, братцы, – устало поздоровался офицер. – Что нового?
– Все по-старому у нас. А вы, часом, не из Ставки? – спросил тот, которого звали Иваном.
– Из нее, родимой, – в манере, соответствующей солдатскому обмундированию, ответил офицер.
– Ну и что в Ставке деется? – развязно поинтересовался другой солдат.
Не ответив, офицер прошел мимо и скрылся за дверью монастырских ворот.
– В другое время уже по зубам получил бы, – склонившись к земле в поисках цигарки, проговорил солдат.
– И правильно получил бы. Хотя наши-то офицеры не драчливые.
– Это теперь они мирными стали, а дай им прежнюю волю, они быстро бы нас подравняли, а о генералах и говорить нечего... Пока последнего солдата не израсходуют – войну не кончат.
С сентября по ноябрь 1917 года в среде арестованных Временным правительством генералов и офицеров – участников так называемого Корниловского мятежа, окончательно вызревала идея Белого движения. Точно зная, какие тяжелые дни им предстоят, судьба подарила, как потом выяснилось, два месяца вынужденного отпуска. Атмосферу в стенах бывшего католического монастыря, приспособленного под тюрьму, вряд ли можно назвать тюремной. Охраняли мятежников солдаты полуроты Георгиевского батальона. Сформированный из георгиевских кавалеров, личный состав батальона откровенно сочувствовал заключенным. Внутреннюю охрану несли кавалеристы Текинского полка, лично преданные Корнилову. Было что-то трогательное в этой взаимной привязанности туркменских всадников к Корнилову и искренней к ним любви со стороны бывшего главнокомандующего русской армии.
Кельи-камеры не закрывались, и арестованные генералы и офицеры беспрепятственно передвигались по монастырю. При желании можно было выйти в город, но никто этого желания осуществлять не хотел. Сам арест был произведен с целью оградить офицерский состав от возможного самосуда. И лишь один Мирк-Суровцев покидал стены монастыря, переодеваясь то в солдатскую форму, то в костюм студента. Никто не мог даже предположить, что этот молодой человек является полковником Генерального штаба и бывшим старшим адъютантом Разведывательного отделения 8-й армии Северо-Западного фронта. Той самой армии, которой до недавнего времени командовал Лавр Георгиевич Корнилов.
Суровцев выходил в город ежедневно. За два месяца заключения он установил надежную связь быховцев с Петроградом в лице генерала Степанова, со ставкой в Могилеве и ее главой генералом Духониным, а также с Новочеркасском, где генерал Алексеев приступил к формированию добровольческих отрядов, которые должны были составить костяк будущей Добровольческой армии. Он с первых дней заключения в Быхове справедливо посчитал, что связь с внешним миром только через Ставку – вещь ненадежная. К тому же о деятельности Степанова в Петрограде и Алексеева в Новочеркасске до времени лучше не распространяться. После вечернего возвращения в монастырские стены он докладывал Корнилову о своих встречах со связными. Лично, если это требовалось, Суровцев также расшифровывал послания и часто оставался на совещаниях арестованных генералов. К тому же Корнилов, следуя старинной военной традиции, взял за правило спрашивать его мнение, как младшего по чину, об обсуждаемых делах. Нужно отметить, что Суровцев был и здесь генеральским любимчиком. И если Корнилов, также сибиряк и выпускник Омского кадетского корпуса, изначально относился к нему с симпатией, то другие генералы отмечали скромность молодого полковника и светлую голову. Даже генерал Марков, чрезвычайно требовательный к подчиненным, был необычайно для него мягок и доброжелателен. Антон Иванович Деникин, сам известный в армии не только как боевой генерал, но и как литератор, говорил Суровцеву, что он напрасно так легкомысленно относится к своему поэтическому дару. Остальные офицеры, и старшие и младшие, так же хорошо относились к Сергею Георгиевичу. Для всех он положительно был «голубчик». Личная переписка всех арестантов велась тоже через него. Именно она и была официальным прикрытием ежедневных выходов в город. Мало того, отличный музыкант, он был желанным гостем в любом кружке скучающих по вечерам офицеров. Награжденный почти всеми крестами русских орденов, Суровцев носил на груди только один, Георгиевский, четвертой степени. По слухам, ходившим среди арестованных, этот крест был получен за необычайные храбрость и отвагу, проявленные им в первые дни войны.
Октябрьские ветра в полночный час
за окнами играют проводами.
Что хочешь ты, Отечество, от нас?
О ком твой плач осенними дождями? —
напевал вечерами Суровцев, аккомпанируя себе на семиструнной гитаре. Случалось, что из своих отдельных камер-келий приходили генералы. Слушали. Иногда даже подпевали. Пели романсы. Русские народные песни. И снова просили Суровцева спеть свои песенки. И он пел:
Я страсти не рву – сам себя приучаю
беду проживать бессловесно, бесслезно.
Я просто скучаю. Я просто скучаю.
Я просто скучаю, и это серьезно...
В нескромности чувств сам себя уличаю.
Признаний в любви уже было довольно.
Я просто скучаю. Я просто скучаю.
Я просто скучаю, но мне очень больно.
Я просто скучаю, в сознанье вращая
Грядущих потерь ледяные торосы.
Я просто скучаю. Я просто скучаю.
Я просто скучаю. Вот так все не просто...
Последнее совещание в Быхове стало решающим. Происходило это уже после свержения Временного правительства большевиками в ночь с 24-го на 25 октября по старому стилю. Ночь клонилась к утру. На улице было ветрено. Шел дождь. Полковник Суровцев только что вернулся из Ставки. Пять генералов, передавая друг другу листки только что расшифрованных им писем, молча их читали. Первое письмо было привезено связным из Новочеркасска от генерала Алексеева. Бывший руководитель царской Ставки сообщал, что дела с созданием Добровольческой армии идут неважно. Казачество, на которое изначально рассчитывали мятежники, занимает местническую позицию. Генерал Каледин, исполняющий должность атамана Донского казачьего войска, относится с пониманием к идее создания Добровольческой армии, но бессилен что-либо сделать. Практически лишенный власти войсковым кругом и многочисленными казачьими комитетами, атаман – заложник обстоятельств, а создаваемая самим Калединым Донская армия поражена большевистской агитацией.
Второе секретное письмо было из Петрограда. Степанов сообщал, что, по его сведениям, на днях из Петрограда в Могилев отправляются отряды матросов под командованием назначенного большевиками главнокомандующего русской армии прапорщика Крыленко. По сведениям Степанова, Крыленко имеет приказ арестовать главнокомандующего Духонина и вместе с уже арестованными быховцами сопроводить всех в столицу для суда. Из агентурных источников Степанову стало известно, что большевики собираются спровоцировать солдатский самосуд со скорой расправой, чтобы не доводить дело до какого-нибудь иного суда. Также, сообщал Степанов, большевики готовят роспуск Петроградского совета казачьих депутатов. До сих пор только этот совет просил Ставку отпустить быховцев на поруки Донского казачьего войска. Кроме того, они готовят разгон Учредительного собрания народов России.
