– Вот что, товарищ генерал, – вдруг весело прервал его наблюдения чекист. – Я вам сейчас подарок сделаю. Так сказать, от лица службы.
Он куда-то ушёл, прихватив портфель и оставив Сергея Георгиевича и Лину одних. Теперь и она в свой черёд ещё раз обошла всю квартиру. Обнаружила две кладовки. Одна из которых, как оказалось, была и не кладовкой вовсе, а крошечной спальней без окон. Наверное, здесь обитала домработница. На это указывали пустые флакончики из-под дорогих духов на маленькой полочке над железной кроватью без матраца. «Подарки хозяйки», – почему-то подумалось ей.
– Прислуги у нас с тобой пока не предполагается, – встречая её в комнате, объявил Суровцев, – уборка и вынос следов прежней жизни ложатся на твои хрупкие плечи. С ремонтом пока повременим. Я привезу священника, чтобы он освятил всё это хозяйство. Он же тебя исповедует. Причастимся уже перед венчанием.
– А это действительно так нужно? – опасливо поинтересовалась Лина.
Со стороны было не понятно, что конкретно она имеет в виду. Освящение квартиры, предстоящую ей исповедь или же венчание…
– Нужно, – коротко ответил он.
Капитан госбезопасности отсутствовал минут пять. Появился с патефоном и со стопкой грампластинок, которые с трудом удерживал под мышкой.
– Вот. Получите. Вещь исправная. Заграничная вещь, – сказал он, поставив патефон на рояль, так и не выпуская из рук своего заветного портфеля.
Благодарить его почему-то им не хотелось. Но самое интересное то, что капитан и не ждал никакой благодарности.
– Счастливо оставаться, – как-то совсем уж по-свойски попрощался он и вышел.
Они переглянулись. Потом Лина заинтересовалась только что принесёнными патефонными пластинками.
– А патефон на рояль ставить не следует, – вдруг сказал он.
– Почему? – удивилась Лина.
– Не следует и всё… Он здесь не более уместен, чем за обеденным столом.
– Хорошо. Ты говори мне, как надо. Я учусь быстро. Я всегда была отличницей…
– А вот это, душа моя, не есть гарантия спокойной и счастливой жизни, – со вздохом вымолвил Суровцев. – Мои отличия в учёбе и в службе приносили мне одни только неприятности. Хотя, наблюдая рядом столь юную особу, как ты, можно увериться в обратном… Твоё появление в моей жизни – дело немыслимое. Представить подобное ещё год назад было просто невозможно.
– Я боюсь венчания. А от того, что венчаться нельзя без исповеди, мне совсем не по себе, – опять признавалась она.
– В нашем случае по-другому не будет. Но ты всё ещё вольна отказаться от моего предложения. Насколько я понимаю в нынешнем времени, комсомолки должны водить любовь и дружбу с политически грамотными комсомольцами, а не с пожилыми мужчинами с тёмным прошлым.
Лина готова была расплакаться. Но её чёрные глаза таили в своих глубинах такую невиданную силу, что даже слёзы, появись они сейчас, были бы совсем не признаком слабости. Суровцев меньше всего хотел чем-нибудь обидеть её, потому поспешил добавить миролюбиво, но, вопреки желанию, произнёс достаточно сухо:
– Экспериментировать в любовных отношениях я больше не намерен.
– Ты не пожилой, – вдруг сказала она.
Суровцев рассмеялся. Привлёк её к себе. Обнял. Поцеловал.
– Зато прошлое подкачало, – тихо сказал он.
Прошлое. Ещё недавно оно казалось Лине простым, ясным и понятным. Думала, что и каяться ей ни в чём нет нужды.
– Говори о том, что тебя беспокоит и мучает. Вот и всё, – напутствовал её перед исповедью Суровцев.
– А если ничто не мучает?
– Значит, так и говори – каяться мне не в чем. Ничего не беспокоит.
Так, казалось бы, просто. Но эта простота пропала сразу, как только священник спросил:
– Крещена?
– Да.
– В Бога веруешь?
И сразу же никакой ясности и никакой простоты в простом ответе.
– Да, – ответила она, уже не столь уверенно.
– Молитвы знаешь?
– Нет.
– Верить – веришь, а общаться с Богом не хочешь, – сделал вывод батюшка.
Неожиданное сходство с допросом вызвало сначала удивление, затем вывело её из душевного равновесия. Получалось, что ей стали предъявлять обвинения. Получалось, что она хотела искренне покаяться в грехах, а вместо этого, как на обычном допросе, ей сразу дали понять, что она изначально виновата. Ей приходилось не один раз присутствовать на допросах, и она меньше всего хотела сейчас быть похожей на допрашиваемого человека.
Батюшка усадил её напротив стола. Присел рядом. Чуть пригнул ей голову и прикрыл её своей епитрахилью, одетой поверх рясы. Перед глазами Лины оказались Библия в золочёном окладе и серебряный крест. И вдруг вместо заранее заготовленных слов покаяния вопрос священника:
– Заповеди знаешь?
– Некоторые.
– Какие?
– Не убий. Не укради.
– Охо-хо, – вздохнул священник. Эти шестая и восьмая из десяти. А наипервейшая из Божиих заповедей, дочь моя, звучит так: «Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим». Ну да ничего. У каждого свой путь. Тебе своим идти… Вот и пойдём с тобой, помолясь…
Что уж там говорилось и по какому сценарию происходила исповедь, Суровцев не знал. До его слуха доносились только всхлипывания Лины и приглушённый голос священника. Сам он исповедовался накануне. После его груза «вольных и невольных прегрешений» грехи молодой женщины казались ему не серьёзными и не значительными. Но это не мешало ему понимать, что она сейчас переживала и что чувствовала, если уже не всхлипывания, а настоящие рыдания доносились теперь из кухни.
– Укрепи, Господи, рабу Твою Ангелину, – донеслись до него заключительные слова исповеди.
Он встретил священника в столовой. Одновременно предложил и спросил:
– Отужинаете с нами?
– Благодарствую, ваше превосходительство. Однако вынужденно ухожу. По причине опоздания. Оставляю вас и ожидаю, как и условились. Храни вас Господь, – перекрестил он генерала.
– Тогда возьмите с собой продукты.
– От продуктов не откажусь. Представить себе не можете, с недавнего времени стали помогать детским домам и лазаретам. Говорю прихожанам: куда нам столько?.. Несите, говорю, сразу страждущим и нуждающимся. Нет, отвечают… Из ваших рук, говорят, наш дар другую цену приобретёт… Вот так. Получается, что люди церкви больше чем себе доверяют… И это, признаюсь вам, радует.
Он посадил её к себе на колени. Обнял. Пытался успокоить. Она уже не вздрагивала, но поток слёз не прекращался.
– Я не хочу… Ничего не хочу, – вдруг прошептала она.
– О чём ты? Замуж не хочешь?
– Я ничего не знала и не знаю…
