– Вам, пожалуй, следует зайти, – произнёс Батюшин.
– А вы?
– Я к себе. Вы тоже подъезжайте. Спать не буду. Дождусь вас.
Зал ресторана дохнул в лицо застоявшимся тяжёлым винным перегаром и табачным смрадом. От разговоров стоял непрерывающийся ровный гул. Из-за стола в центре зала Суровцеву махал рукой Новотроицын. Пока Сергей Георгиевич шёл к столу, во главе которого сидел Слащов, Новотроицын освобождал место рядом с собой. Он, пьяно жестикулируя, что-то говорил на ухо какому-то господину. Господин встал и, растерянно оглядев зал, отправился к выходу.
– К нам! К нам, Серёжа! – кричал Слащов. – Вот изволь видеть – сбежал он от меня. Сбежал, как от чумного. Пятки смазал Пётр Николаевич Врангель. Я в Севастополь – он от меня. Кошки-мышки у нас с главнокомандующим. Казаки-разбойники… Лапта… Я что ни брошу, он отбивает куда подальше…
– Добрый вечер, – вежливо поздоровался генерал Киленин – наверное, единственный во всём ресторане трезвый человек.
– Сейчас, сейчас, – продолжал Слащов, – Вертинского сейчас послушаем.
В дверях в сопровождении двух офицеров, точно под конвоем, появился Александр Вертинский. Артист был бледен. Выглядел устало и потерянно. Всё остальное было в нём безукоризненно – аккуратно причёсанные волосы, белоснежная сорочка с бабочкой и отутюженный фрак.
– Господа, тихо! Тихо, господа! – раздались призывы к тишине в разных концах зала.
Господа молчать не желали. Тогда Новотроицын вынул из кобуры револьвер и выстрелил в потолок. Когда почти год назад, в Томске, Суровцев хотел стрелять во время военного совета, то это восприняли с возмущением. Здесь же это оказалось привычным и обыденным призывом к тишине. Потолок ресторана был буквально изрешечён пулями.
– Милый Вертинский, – громко говорил Слащов, – спойте нам. Спойте нам про мальчиков.
– Ваше превосходительство, Яков Александрович, – подойдя к пианино и обращаясь к Слащову, сказал Вертинский, – у меня куда-то пропал пианист. Я, право, не знаю, – пожимал он плечами.
– Серёжа, я знаю, ты сможешь, – обращался Слащов уже к Мирку-Суровцеву, – помоги Александру Николаевичу.
Сергей Георгиевич отчётливо видел и понимал всю неуместность присутствия здесь известного артиста. Но он понимал и другое – не тот человек генерал-лейтенант Слащов, чтобы так просто отступиться от задуманного. Когда Суровцев подошёл к инструменту, кто-то из сидевших за столом офицеров уступил ему стул. Сергей Георгиевич приставил этот стул к фортепиано. Второй раз за сегодняшний день прикоснулся к музыкальным клавишам.
– Не бог весть как, но строй держит, – точно извиняясь, сказал он. – Ваша тональность? – обратился он к Александру Николаевичу.
– До минор, будьте любезны, – ответил Вертинский.
Без всякого напряжения Суровцев сыграл проигрыш. По взгляду артиста понял, что тот оценил его умение и уверенность. Не сделав никакой разницы между концертной публикой и публикой ресторанной, Вертинский проникновенно и сильно запел:
Я не знаю, зачем и кому это нужно…
Кто послал их на смерть не дрожавшей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в Вечный Покой!
Куплет следовал за куплетом. В целом публика слушала внимательно. Были отдельные приглушённые голоса, но они не влияли на благожелательную атмосферу зала.
Осторожные зрители молча кутались в шубы,
И какая-то женщина с искажённым лицом
Целовала покойника в посиневшие губы
И швырнула в священника обручальным кольцом.
Сергей Георгиевич играл легко и уверенно. Незатейливая мелодия с первых нот стала его собственной. Не раздражала даже характерная картавость артиста.
Закидали их ёлками, замесили их грязью
И пошли по домам – под шумок толковать,
Что пора положить бы уж конец безобразью,
Что и так уже скоро, мол, мы начнём голодать.
На глазах у многих присутствующих появились слёзы.
И никто не додумался просто стать на колени
И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
Даже светлые подвиги – это только ступени
В бесконечные пропасти – к недоступной Весне!
Ресторан взорвался аплодисментами, на какое-то мгновение превратившись в концертный зал.
– Браво! Браво, Вертинский, – слышалось из разных концов зала.
– Спасибо тебе, милый Вертинский. Выпей с нами водки, – предложил Слащов.
– Благодарю вас, – отвечал артист, – не хочу. Я неважно себя чувствую, ваше превосходительство…
– Может быть, кокаину?.. Нет? Ну как знаете…
Зал продолжал аплодировать. Новотроицын, обойдя стол, кинулся целовать певца. Потом схватил его за плечи и стал трясти. Глядя в глаза, невпопад говорил:
– Я вас до революции ненавидел. Вы тогда выступали накрашенным и в костюме Пьеро. Всё думал: то ли Оскар Уайльд, то ли б… с Кузнецкого моста… А вы… Вы такой человек! Такой человек! Наш, – вынес он свой вердикт и ещё раз поцеловал певца.
– Господа! Артист устал, – объявил Слащов.
Аплодисменты, как по команде, стихли.
– Я вас провожу, – обратился Сергей Георгиевич к певцу и, взяв его под руку, увлёк прочь от Новотроицына к выходу.
Шум, звон стаканов. Новые клубы дыма от папирос. Точно грязевой поток, пьяный, неуправляемый кураж вернулся в прежнее русло. При выходе из ресторана в фойе гостиницы неизвестно откуда возник «пропавший» пианист с вороватым взглядом.
– Саша, извини. На бульвар выходил проветриться, – сказал он Вертинскому.
– Возьмите, пожалуйста, для Александра Николаевича, – протянул ему смятые деньги Мирк-Суровцев.
– Благодарю вас, – поблагодарил Вертинский.
– Не стоит благодарности, – ответил Суровцев и отправился назад к генеральскому столу.
– Хорошо принимали, я слышал. Но аккомпанемент – не ахти. Так себе аккомпанемент, – высказал своё мнение музыкант, считая взглядом «колокольчики» у себя в ладонях.
– А мне понравилось, – не согласился шансонье. – И вообще. Да не оскудеет рука дающего…
– Да не отсохнет рука берущего, – переиначил на свой манер аккомпаниатор и, смяв, спрятал деньги в карман брюк.
Глава 3
Перепутье
1942 год. Июнь. Москва
По настоянию Суровцева Ангелина оставила девичью фамилию – Брянцева. Ей ничего не оставалось делать, как полностью довериться в этом вопросе мужу. Когда она предложила взять двойную фамилию, он только рассмеялся в ответ:
– Не стоит подвергать свою душу испытаниям. Фамилия – не одежда. Это даже не кожа. Фамилия способна изменить образ мыслей и, наверное, даже состав крови. А вдруг перемены в тебе окажутся для меня неприемлемыми?
