В эти дни Сталину, знавшему, что происходило в Конармии, на фоне упрёков в зверствах конармейцев, пришлось жалеть о том, что и он в своём интервью газете «Коммунист» от 24 июня тоже основательно замарался… Разве можно было похваляться тем, что только вторая польская армия во время летнего наступления «потеряла свыше одной тысячи человек пленными и около восьми тысяч человек зарубленными!» Да ещё и добавить: «Последняя цифра мною проверялась из нескольких источников и близка к истине, тем более что первое время поляки решительно отказывались сдаваться, и нашей коннице приходилось буквально пробивать себе дорогу». И уж совсем кровожадно и не интернационально воспринимались его слова о судьбе третьей польской армии… «Треть армии (всего в третьей польской армии насчитывалось около двадцати тысяч бойцов) попала в плен или была зарублена; другая треть её, если не больше, побросав оружие, разбежалась по болотам, лесам – рассеялась».
Гражданская война заканчивалась. С чем Сталин из неё выходил? С набором должностей и постов? С авторитетом? Это почти ничего не стоило без опоры на конкретную вооружённую силу. Попытку создания такой силы под вывеской «военных резервов республики» Троцкий решительно пресёк в зародыше. Но у Сталина сформировалось понимание, что после разгрома Врангеля внутрипартийная борьба примет самый ожесточённый и беспощадный характер. И не тогда ли впервые пришёл ему на ум тезис об усилении классовой борьбы по мере построения социализма? Другое дело, что определение этим классам он не дал. Но те, кому надо было понять, поняли, о чём это он…
Совсем, казалось бы, в другой сфере человеческой деятельности находились мысли бывшего командующего Западным фронтом М.Н. Тухачевского. В мастерской, оборудованной в своём личном вагоне, он «доводил» до готовности новую скрипку. Первая же примерка (натяжка) струн выявила скрытый дефект. Трудно было понять, ошибка ли это в расчётах или же следствие торопливости, но инструмент получался фальшивым. Неудачная скрипка. «Проще разбить и начать создавать новую, чем исправить дефект, который носил какой-то технологический характер», – понял будущий маршал. Сибирскую традицию закончить военную операцию вместе с новой, удачной скрипкой Тухачевскому ни сейчас, ни потом закрепить не удалось. Михаил Николаевич беспощадно расхлестал заготовку инструмента о верстак.
13 ноября 1920 года, когда Вторая конная армия Миронова была уже в Симферополе, когда согласно приказу Врангеля в крымских портах началась погрузка на пароходы частей белой армии, Первая конная только вступала в Крым.
– Вот, Семён, где-то здесь и наши с тобой бойцы сейчас лежали бы, – указав рукой на многочисленные окоченевшие трупы красноармейцев перед Турецким валом, проговорил Ворошилов.
– А может быть, и мы с тобой вместе с ними тут легли бы…
– Нет. Нас с тобой где-нибудь ещё раньше шлёпнули бы…
Глава 3
Пентаграммы, руны и руины
1943 год. Апрель. Красногорск – Москва
Многие значительные, труднообъяснимые, иногда парадоксальные события предшествовали этому поручению Сталина. Первый допрос командующего шестой немецкой армией в Сталинграде Фридриха Вильгельма Эрнста Паулюса производил генерал Михаил Степанович Шумилов. Командующий русской шестьдесят четвёртой армией не испытывал трепета перед новоиспечённым фельдмаршалом. В воспоминаниях связистки его штаба Марии Ермаковой генерал предстаёт человеком не особо почтительным к высокому званию пленника. Начал с того, что одёрнул немца, когда тот приветствовал его привычным «хайль». Кажется, будь на то его воля, ордена и знаки различия он приказал бы сорвать с Паулюса без всяких разговоров. Но ему, фронтовому генералу, нужно было вырвать из пленного только приказ о капитуляции. Что оказалось не так просто сделать.
– Войска мне не подчиняются, – повторял и повторял в те дни Паулюс.
Скорее из любопытства, нежели из целесообразности, вместе с командующим артиллерией Вороновым приехал взглянуть на фельдмаршала генерал Рокоссовский. Какое впечатление на Константина Константиновича произвёл Паулюс, неизвестно. Но каждый может додумать сам. Завшивевший, худой, долговязый, с детства болезненный, большую часть своей карьеры штабной офицер Паулюс. И высокий, широкоплечий, сильный физически, рубака Мировой и Гражданской войн, а теперь опытный и авторитетный командующий русским фронтом…
Несмотря на плотную опеку советских специальных органов, с первых дней пленения фельдмаршал не дал никакой сколь-нибудь ценной информации в течение двух месяцев.
В своём докладе Сталину Меркулов так и сказал:
– С таким подходом мы ничего от него не добьёмся…
– У тебя какой чин в царской армии был? – неожиданно спросил Сталин.
– Прапорщик, – смутился Меркулов.
Верховный развёл руками. Помолчав с минуту, сказал:
– У прапорщика с фельдмаршалом разговор не может получиться. Пусть с ним разговаривает генерал. У нас такой генерал есть.
Суровцев возвращался из Красногорска в Москву. Кажется, успевал к назначенному времени, но всё равно нервничал. Злился. В последнее время хронически не высыпался. Даже в тюрьме, без свободы, без свежего воздуха, при ночных допросах, иногда с пристрастием, времени на сон оставалось несравнимо больше. Спать в машине, как это делали другие, он так и не научился. Что тоже было странно. «В Гражданскую войну и в седле получалось если не спать, то хотя бы чуть подремать. Это, наверное, просто возраст берет своё», – думал он.
Своё первое посещение Особого оперативно-пересыльного лагеря № 27 в Красногорске, куда он отправился с Ангелиной, Суровцев начал со столовой. Если перед его заброской в Финляндию его неприятно поразило хорошее качество пищи военнопленных, то теперь он отмечал совершенно иное. Питание пленных немцев сравнялось с кормёжкой в советском лагере. Четыреста граммов кляклого хлеба на весь день. Завтрак – ложка каши и бесцветный чай. Обед – черпак супа и ложка каши. Ужин – вода с капустными листьями и чечевицей. Рацион генералов был не намного лучше. Но в нём всё же было мясо. Изменились конвоиры. Прежняя предупредительность пропала. Здесь они хоть и не орали по делу и без дела, как в советской зоне, не норовили ни за что ни про что сунуть прикладом между лопаток или по голове, но такую готовность охотно демонстрировали. Что было совсем необязательно для дисциплинированных немцев.
Суровцев мог воочию наблюдать, какое впечатление окажет на немецких военных русская форма нового образца. Генштаб первым во всей стране примерил новое обмундирование. Во время начавшегося разговора фельдмаршал был рассеян. Взгляд его непроизвольно останавливался на золотых генеральских погонах русского. Путаная французская речь Паулюса и переводчицы с первых минут этой беседы стала раздражать Сергея Георгиевича. В роли переводчицы выступала дочь начальника лагеря. Её немецкий язык был плох. Выпускница истфака МГУ лучше владела французским.
– Вот что, барышни, – обратился Суровцев к Ангелине и переводчице, – оставьте-ка нас наедине.
Как и было условлено, Ангелина встала и взяла переводчицу за руку. Несмотря на зримое нежелание, недоумение и вялое сопротивление девушки, она увлекла её к выходу.
