Сергей Георгиевич вытянул свою руку из-под руки Соткина. Мысль о мести была и у него. Но он не стал развивать эту мысль до реальных действий. Во-первых, понимал, что тётушек этим не воскресишь. Во-вторых, он был полностью уверен, что сами тётушки, знай они о таких его мыслях, были бы в ужасе. Но самое главное – он уже понял, что ещё одно убийство не принесёт успокоения ни ему самому, ни душам близких и дорогих ему людей. Хотя, конечно, сразу после получения известия, под горячую руку, он был способен на всё. На всё, на что может быть способен человек с его биографией, с его воинским опытом. Самое любопытное, что и у Соткина, как оказалось, было похожее настроение. Но у Соткина, как он о себе говорил, всё было не как у людей…
– Я, честно говоря, и делать ничего не собирался. Думал, дождусь тебя, там и видно будет. Верил я почему-то, что ты жив. А тут, представь, нэпманы ресторан открыли на перекрёстке Подгорного и Почтамтской. Как в прежние времена, с пальмами, с кабинетами. Медвежатина, лосятина, рябчики… Можно даже девочек заказать… Сижу. Ужинаю. В кабинете соседнем пьянка идёт. Спрашиваю официанта: «Кто шумит?» Отвечает: «ГПУ гуляет». Ну, гуляют да гуляют… Об аресте Марии и Маргариты я от Параскевы уже знал. И фамилию этого Титькина не захочешь так запомнишь… Стал прислушиваться. Слышу, кто-то и говорит: «Ты, Титькин, настоящую контру в глаза никогда не видел. А в том, что двум бывшим дворянкам зубы повышибал, геройства настоящего нет». И Титькин этот… «Они самая опасная контра, – пищит, – у них что ни слово – одна сплошная контрреволюция. И немка хоть не дралась, – говорит, – а русская кусаться давай». Словом у меня аппетит пропал, – закончил часть своего рассказа Соткин.
Он опять налил себе водки. Суровцеву в этот раз даже не предложил. Выпил в который раз в одиночестве. Казалось, что и аппетит теперь у него пропал при воспоминании об этом событии.
– Я от греха подальше, думаю, уйду, – продолжил Александр Александрович. – Официант с этими ещё до революции якшался, – кивнул он в сторону уголовной компании. – Я рассчитался, денег ему сверху положил. Мол, не видел ты меня и всё такое прочее… А в кабинет через щелку заглянул. Посмотрел на этого Титькина… Пьяненький… Кудрявенький… Дохленький такой… С женщинами только ему и воевать. Вышел на улицу. Курю. И тут Титькин следом за мной и выходит. Дурно ему стало. И давай его рвать-полоскать… Раз да ещё раз. Противно смотреть. А на меня он даже и внимания не обращает. Увлёкся… Дождался я, когда он прорыгался. Потом одной рукой его за горлышко взял, другой легонько по головке стукнул. К стеночке рядом аккуратно посадил… Посмотрел-посмотрел и набок его, ухом в его же произведение, положил… Ну и всё… Получилось, то ли сердце остановилось у сердешного, то ли своей блевотиной человек захлебнулся. Хорошо получилось. Жаль только, не сказал ему, за что я его прикончил…
Суровцев молчал. Картина мести, описанная Соткиным, была у него точно перед глазами. А ещё говорят, что месть сладка… Ему по-прежнему было горько. Обыденность и простота, отсутствие всякого пафоса, с которыми Александр Александрович поведал о произошедшем событии, только прибавила ощущение тщетности в усилиях что-то изменить.
Но самое главное и страшное, что он поступил таким образом без долгих раздумий и колебаний. Он вообще думал, по его словам, дождаться сначала Суровцева. Но так получилось. Подвернулся под руку тот, кто мучил, а потом убил дорогих людей, – бывший капитан и сделал, что сделал. Не дожидаясь высшего суда. «Может быть, сами высшие силы и вывели Соткина на этого Титькина в тот вечер… Наверное, так и должно иногда поступать», – подумал Сергей Георгиевич.
– Может быть, выпьешь всё же? – спросил Александр Александрович. – Не могу на тебя смотреть спокойно. Да и мне одному пить не привычно. Ахмат придёт – и тот не пьёт. Он ещё и жизни учит. О чём хоть ты думаешь, ваше превосходительство? – спросил он уже шёпотом.
Суровцев хотел уже ответом увести товарища от истинных своих мыслей… Но думал он о том, что как-то надо устраивать дальнейшую судьбу. Думал он и о золоте… О той его части, которую Соткин спрятал на севере у остяков. И о той, что находилась здесь, в Томске. Но об этом нужно было говорить, дождавшись Ахмата, который всё не приходил и не приходил к назначенному часу. И ради того, чтобы просто что-то сказать, он и сказал:
– Теперь в Томске может появиться переулок имени товарища Титькина…
Неприлично громко Соткин расхохотался. Да так, что присутствующие в трактире вздрогнули. Один из сидящих за соседним столиком серьёзным тоном спросил из полумрака:
– Ты чего это, Сота? Поделись – вместе поржём.
– Да вот фронтовой товарищ рассказал, как по-польски нужно разговаривать, – продолжал смеяться Соткин, – во время войны с поляками научился.
– Пусть и нас научит, – не принял весёлого тона старший мужчина за соседним столом.
– Я быстрей научу. Скажите что-нибудь… Три-четыре слова…
Старший вор кивнул молодому – точно позволил ему сказать. Молодой парень, до этого переглядывавшийся с Соткиным, с готовностью спросил:
– Чего смешного вы тут нашли?
– Го че ного смеш ыв ут шли на! – без запинки исковеркал фразу на польский манер бывший капитан, поделив слова во время произношения пополам. Ещё и посмотрел грозно.
Дружный смех всех присутствующих, за исключением бывшего генерала, был ему ответом.
– Всем ещё пива! Угощаю. Ем вс щёе ва пи! Щаю уго! – крикнул он половому. – Вот и настроение людям поднял, – сказал он на фоне продолжившегося гогота. – Смех смехом, Сергей Георгиевич, а насчёт переименований – это точно, – совершенно серьёзно проговорил капитан. – Похороны начальника томской ЧК Шишкова в двадцатом году сам видел. Там и автомобили, и кони… Там и товарищи по службе, и вдова безутешная, и цветы, и салюты, и войска с воинскими почестями, и трудящиеся массы. Тут тебе и митинг… Только что попа не было, чтоб вечную память пропеть. Пламенный революционер! Мужественный борец! Партиец с дореволюционным прошлым! А сдох-то, прямо скажу, погано… Застрелиться для офицера – дело частное. Для православного – грех великий. А этот застрелился, когда его крестьяне-повстанцы хотели в плен взять… По городовым из подворотни стрелять в девятьсот пятом году у него, суки, революционного мужества хватало. Вместе с женой на охоту, говорят, ходил. А когда понял, говнюк, что несознательный трудовой класс может запросто яйца оторвать, – обделался борец за дело революции и за народное счастье как последний несознательный курокрад. И пулю себе в лоб… Только поэтому, наверное, ничего в его честь и не переименовали.
Александр Александрович не оставлял попыток вывести генерала из его опасного, как он считал, состояния. Выпивать тот по-прежнему отказывался. Оставалось только продолжать шутить в избранной тональности. Он, конечно, чувствовал всю бесполезность своих попыток. Мало того, он видел и понимал, что все его шутки меньше всего подходили для такого собеседника, как Суровцев. Но и характер Соткина был упрямым. Потому он продолжал и продолжал разговор в избранной манере. Ему хотелось хотя бы разговорить генерала. Может быть, даже разозлить, чтобы вывести из состояния, близкого к прострации.
