– Что успел заметить? – сидя уже в машине, возвращая тяжёлый автомат на переднее сиденье, спросил Суровцев.
– Это не наши, товарищ генерал-лейтенант.
– Ты хочешь сказать – это СМЕРШ?
– Нет. Это вообще не наши.
– А кто, немцы, что ли?
– Да нет, конечно. Сейчас сообщу по команде, и пусть начальство разбирается, кто это был…
– Прежде высадишь меня. Потом возьмёшь Ангелину с Марией и отвезёшь их к «Лихим». От греха подальше.
– Есть, – заводя мотор, ответил Черепанов.
Инцидент вызвал у Черепанова неприятную ассоциацию с командировкой на Волховский фронт, когда он дал предупредительную очередь вслед уходящему прочь от Суровцева корпусному комиссару, который оказался самим Мехлисом. «И почему вспомнилось?» – недоумевал он. Сам себе Черепанов и ответил: «Да потому и вспомнилось, что хорошо тогда отделался. Выговором. А вот жену генерала чуть было не угробили». У Суровцева были свои неприятные воспоминания. Мысли его занимала расправа на томской улице весной двадцатого года. Он и без того никогда не забывал, как они вдвоём с Соткиным расстреляли красногвардейский патруль.
Как ни странно, но именно то давнее событие спасло сейчас жизни неизвестным преследователям. Именно из-за того кровавого опыта он только что не резанул очередью из автомата по пассажирам «эмки». Хотя мог бы это сделать. И был бы прав. Его должность и нынешнее положение обязывали исключать всякие недоразумения, сопровождаемые слежкой и преследованием. Вспомнился разговор со Сталиным во время памятного похищения Ангелины. Неужели ещё какая-то параллельная контрразведывательная или разведывательная структура ведёт какую-то свою, не ясную ему, грубую игру?
– Скажи, голубчик, – обратился он к Черепанову, – почему ты решил, что эти люди не из НКВД? Кстати, сколько их было, по-твоему?
– Не менее трёх человек, вместе с водителем. А то, что это не наши – точно. Стиль не тот. Наших мы или вовсе не заметили бы, или же они нагло полезли бы с захватом и арестом. А эти ни то ни сё. Ещё и драпанули как зайцы.
– Ну, это они правильно сделали, – задумчиво произнёс Суровцев.
Группа «Лихие» оказалась крайне удачным и результативным проектом НКВД. В рамках операции «Курьеры» она выявила десятки немецких агентов. Уже во время войны выяснилось, что руководители диверсионных школ абвера сильно ошиблись, делая ставку на вербовку диверсантов из числа людей судимых. То, что судимый судимому, – рознь, они поняли далеко не сразу. Между тем разница между советским осуждённым по уголовной статье и политическим преступником была колоссальной. А что уголовные преступники, попав в плен и идя на сотрудничество с оккупантами, будут выдавать себя за бывших политических узников, немецкие разведчики и предположить не могли.
Здесь необходимо сказать о том, что русские уголовники-рецидивисты после тридцать седьмого года имели все основания считать себя политическими. Вопреки распространенному во время перестройки мнению, что уголовный элемент всегда рассматривался большевиками как союзник в классовой борьбе, в конце тридцатых годов их расстреливали пачками. Руководители органов в совершенно секретных справках просили и просили увеличить лимит для репрессирования уголовников по первой категории (расстрел).
«Остались ещё за отсутствием лимита не репрессированы бандиты-рецидивисты, занимающиеся внутрилагерным бандитизмом», – сообщал заместитель УНКВД по Западно-Сибирскому краю Мальцев. И к уже расстрелянным (по лимиту) восьмистам бандитам просил добавить ещё двести. Таким образом, тогдашние воззрения Соткина о лагерной жизни оказались не столь радужны, как ему виделось на воле.
Потом, при массовой реабилитации возникали казусы: у некоторых, расстрелянных по политической пятьдесят восьмой статье, в графе «профессия» оказалось красноречивое и короткое название самой профессии – «вор».
Между тем урки не собирались никому служить, кроме себя. Но они, урки, знали и другое: можно было долго морочить голову фашистам, но на своей земле рассчитывать на понимание, тем более надеяться на снисхождение со стороны чекистов и милиции, им не следует даже пытаться.
Приземляясь с парашютом на родную землю, они предпочитали вернуться к привычным для себя занятиям. А те, кто по разным причинам не мог этого сделать, всё равно начинали пользоваться старыми связями для того, чтобы заново легализоваться. На этом и горели, и первые, и вторые.
Уголовная среда оказалась крайне чувствительна даже к простому проявлению политических симпатий. А от заподозренных в сотрудничестве с немцами людей просто шарахались, как от прокажённых. Без зазрения совести их, если и не сдавали сразу органам государственной безопасности, то пытались скорее просигнализировать куда следует… Или, выражаясь языком более позднего времени, «подставить». Подставить под удар. Уголовный мир чуть ли не инстинктивно чувствовал, что посягать на государственные интересы можно лишь до определённых пределов.
Была и ещё одна скрытая причина неудач немецкой разведки в деле использования судимых – жёсткая кастовость тюремного мира послереволюционной России. «Шестёрка» при всём желании не мог стать авторитетом для вора. Вор, начав служить, да ещё другому государству, переставал быть вором как таковым.
«Козырной фраер» и фронтовик Соткин легко адаптировался среди «Лихих». Казалось, сама роль создана специально для него. Но получилось по поговорке: «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги». Соткин оказался совершенно не совместим с Новотроицыным. Противоречия оказались не только психологическими. Они носили характер идеологический. Казалось бы, два бывших белогвардейца, что им делить? А вот же…
– Ты, пёс, кому другому заливай про идейные разногласия. Взял в руки оружие из рук врага – отвечай. Я же любопытный – я интересовался. Немцы, прежде чем вооружить вашего брата-власовца, или в солагерника стрельнуть заставят, или табуреточку из-под ног приговорённого выбить предложат. Да ещё и протокол оформят, а то и на фотоаппарат снимут. А ты мне тут про любовь к родине поёшь…
– Я в своих стрелял только в гражданскую…
– Стрелял он… И перестань перед уголовниками заискивать. Не любят они это. Не заметишь, как очко продырявят.
Приезд Ангелины застал бывших белогвардейцев врасплох. Ангелина, знавшая о трениях между Новотроицыным и Соткиным, с порога заявила:
– Хватит вам ругаться. Скоро расстаётесь… Неужели доброго слова друг для друга найти не можете? Здравствуйте.
– Вот отправим его обратно к Гитлеру и заживём как люди… Проходи, Ангелок, – обратился Соткин к Ангелине, на свой манер опять изменив её имя.
– Александр Александрович, вы снова так меня называете, – смущённо отреагировала молодая женщина.
– Я-то знаю, – помогая снять пальто, заявил Соткин.
Прибыв на службу, Суровцев ещё размышлял, как ему поступить, когда в дверь его тесного кабинета позвонили. Взглянул в дверной глазок. За дверью стоял оперативный дежурный.
