Ябто свалил Ябтонгу на сухое место, подошел к Явире, перевернул его на спину, ухватившись за капюшон парки, выволок на берег и положил рядом со старшим сыном.
Немного отдохнув, Ябто снял лук и колчан, отвязал от пояса топор и пошел в ближайший ельник мастерить волокушу из молодых елей и обрезков аркана, которые, не думая, подобрал и положил за пазуху.
Мысли его занимал поиск подходящих деревьев. Ябто нашел ель — тонкую, гибкую, с бодрым хохолком верхушки — ударил по ней только раз, выронил топор и замер.
Внезапная мысль накрыла его.
Забыв о топоре и аркане, Ябто вернулся к сыновьям и сел подле них.
Он глядел на их лица, белые, дочиста отмытые рекой, и удивлялся бессмысленности своего дела — и не только дела вязания волокуши, но и всего, что было совершено ранее им самим и всеми другими людьми.
Сыновьям можно было бы сказать: «Вставайте», — и они, узнав голос отца, вскочат, потом проснутся и начнут протирать кулаками глаза — так были свежи сыновья.
Но этого не будет, поскольку они мертвы, а мертвый равен неродившемуся. И даже если души Ябтонги и Явире витают где-то рядом, видят свои чистые лица, видят отца, сидящего на камне, — они ничем не помогут широкому человеку, которому предстоит добраться до лодки, переплыть реку и, вернувшись в стойбище, как-то дожить жизнь.
Неподъемная громада предстоящей жизни сдавила сердце Ябто удушающей болью.
Но боль прояснила его разум и сказала: служить мертвым — безумие. Разумнее лечь рядом с ними и не вставать никогда. Горевать об умерших — удел беззаботных. Оплакивая мертвецов, люди жалеют себя, свою ничтожность, в чем находят утешение и даже удовольствие.
Ябто посмотрел на ельник, где он оставил топор, и вдруг увидел себя единственным, последним человеком, оставшимся на земле, который тащит по бесконечной тайге два мертвых тела. И Ябто спросил этого единственного человека: зачем ты это делаешь? Чтобы другие люди не упрекнули тебя в том, что ты не проводил сыновей в нижний мир подобающим образом, не поднял их тела на ветви родового святилища людей Комара? Но людей Комара нет, равно как и всех других. Они не существуют, как не существуют души рабов. А есть только ты, Ябто, твое тело, в котором еще много силы, твой разум, выводящий к спасительным мыслям, и сердце, исполненное волей. И эта воля бунтует против непорядка, в котором тонет жизнь.
Ябто вспомнил: похожее видение посещало его несколько лет назад, когда он делал плеть, намереваясь собрать семью, как пастухи сбивают стадо. Тогда — он понял это — ему открылась лишь часть истины. А истина в том, что он должен остаться один. В этом есть ясность и свобода — единственное и самое верное благо. Если о нем существует какой-то замысел бесплотных, то заключается он именно в этом и больше ни в чем.
И еще думал Ябто: в половине дня пути от излучины начинается распадок гор, выводящий все к той же Сытой реке. Этим путем, более длинным, чем тот, которым шел он и сыновья, пробирался, запутывая следы, его тщедушный враг. Там он наверняка спрятал краденое железо.
Железо, а не сыновья станет продолжением его воли — именно о нем стоило думать.
Ябто встал, вернулся в ельник и, выбрав среди камней небольшое пространство мягкой земли, принялся рыть топором могилу для Ябтонги и Явире.
* * *
Вера его не обманула — в зарослях, почти у самого берега, он увидел сухой ствол-метку, поставленный так глупо, что даже чужой догадался бы о тайнике. Ябто облачился в сверкающий остяцкий доспех, выстругал древко для невиданно широкой пальмы и пошел по берегу — искать лодку.
Когда луна превратилась в тонкую изогнутую полоску, и ветер унес последнее тепло осени, Ябто вернулся в стойбище. Ранним пасмурным утром он вытащил на берег пустую лодку и вошел в свой дом, как завоеватель. Ума встала и поклонилась мужу. Она увидела железную рубаху со светлыми пластинами на груди, надетую поверх парки, широкое лезвие пальмы и поняла, что поход мужа достиг цели.
Сердце Женщины Поцелуй сжалось. Все эти дни она думала о заморыше, вспоминая, что он, единственный из всех детей, не кусал ее грудь, и плакала о его участи.
Когда вернулся Ябто, она разводила огонь в летнем очаге под пустым котлом. Рядом стоял большой туес с водой. Широкий человек был голоден и понял, что горячую еду он получит не скоро.
— Не ждала меня, — сказал он с досадой.
— Ждала…
Ябто ушел в чум, откуда донесся рассыпчатый звук железа, — широкий человек снимал доспехи, укладывал в передней священной части чума свою исцеленную честь.
Он вышел, сел на большой камень и долго смотрел на жену. От этого взгляда на Женщину Поцелуй напала суетливость, огниво выскользнуло из рук и упало в очаг, разрушив чумик из щепок и бересты.
— Ждешь сыновей? Не жди. Я похоронил их на том берегу.
Ума замерла, лицо ее сделалось виноватым и глупым. Она уже давно отвыкла от приветливости мужа и была готова к любым словам — только не к таким. Ума знала, что Ябтонга и Явире появятся сейчас, когда сделают то, что велел отец: управятся с лодкой, добычей… Они приведут Вэнга, наверное, связанного. Она плакала о заморыше, но мысль о его смерти так же не заходила в ее разум.
Ума поднялась и, потряхивая круглым пышным телом, побежала к берегу. Когда она вернулась, Ябто сидел на камне в той же позе, положив руку на колено и выставив вверх локоть, будто собирался быстро подняться.
— Где мои дети? — глухо произнесла Женщина Поцелуй. — Где Ябтонга и Явире?
Она видела пустую лодку, вытащенную далеко на берег, к самым зарослям тальника, и не верила словам мужа.
— Их убил кто-то, кого я не знаю, но найду, убил, когда я ушел в лес добыть птицу на ужин. Этот же увел за собой Собачье Ухо, которого я поймал и привязал голым к дереву. Это все, что ты можешь знать. Больше не спрашивай.
Ума рухнула на траву. Широкий человек поднялся медленно, взял туес с водой и выплеснул воду на ее лицо. Когда она открыла глаза, Ябто проговорил негромко, будто просил, а не приказывал:
— Захочешь голосить, лучше уйди в лес. Я устал.
Он ушел в чум и завалился на шкуры. Нутро его, поначалу разгневанное отсутствием горячего мяса, притихло и просило только покоя. Ябто закрыл глаза и вдруг подумал, что ему невыносимо жаль своих детей. Он жалел, что не услышит их голоса, не увидит совсем взрослыми мужчинами, не будет говорить с ними о набеге, великой охоте или похищении невесты. Но, думая о них, Ябто жалел о своей жизни, которая могла бы пойти совсем иначе, если бы тогда, когда сыновья были совсем маленькими, он не послушал жену и не поехал за жирной рыбой Йонесси. То разоренное стойбище в устье неизвестной реки он помнил, и время не размывало воспоминание, но проясняло его до каждого дерева и камня.
Однако страдание Ябто вскоре ушло — его вытеснили заботы уставшего тела. Засыпая, он думал о том, что если Ума будет валяться в горе или уйдет плакать в лес, она не сварит мяса и, проснувшись, придется жрать юколу. Но встать и приказать жене он не захотел. Широкий человек вспомнил видение, что прежнего уже нет, и надо привыкать к назначенной участи одинокой жизни.
