— Вот тебе и жирная рыба.
* * *
В тот же вечер мы вышли на двух упряжках и через несколько дней пути нашли посреди русла снежный холм с очертаниями нарт и оленьими рогами на верхушке. Из холма, как из берлоги, белым, чуть заметным столбиком струился пар. Мы разгребли снег — они, мать и дети, были живы, но онемели от холода. Я снял рукавицу и ударил женщину по щеке. Она вздрогнула, очнулась и смотрела на меня непонимающими глазами.
— Нара! Нара!
Я обнял ее лицо ладонями — я видел тонкую белую нить на правой щеке, шрам от костяного наконечника. Она была другой — из долговязой девочки с круглым лицом Нара превратилась в пышнотелую женщину.
— Кто ты? — спросила Девочка Весна.
— Я — Вэнга, заморыш.
— А… — сказала она и закрыла глаза.
Вдвоем с Тынеем мы перенесли Нару и детей в свои упряжки, натерли лица жиром и укрыли шкурами. Старик сказал:
— Огонь нужен, без него не отогреем.
Мы поставили походный чум, развели огонь в очаге, и там Нара спросила:
— Почему этот старик зовет тебя Ильгетом и говорит с тобой по-остяцки?
Я сказал, что теперь у меня есть своя река, я остяк, а Ильгет мое истинное имя.
— Нет, — улыбнулась Девочка Весна. — Ты — Вэнга, брат Лара.
Я достал связку желтых птичек и сказал:
— Пусть будет так.
Нара взяла связку.
— Все кончилось, заморыш.
— Нет, — сказал я. — Все начинается.
— Как прежде любишь меня?
Я опустил глаза.
— Ты моя сестра… У меня жена с тем же именем, что у тебя. Она родила мне дочь, скоро родит еще — наверное, сына.
— Я любила Лара. От него мне осталось лишь его лицо, которое носил ты.
— Я знаю. Лар умер.
— Значит, осталось только лицо…
Она смотрела не меня долго, с усталой улыбкой, молчала и вдруг спросила, не меняя лица:
— Не оставишь моих детей?
— Не оставлю.
— А меня возьмешь другой женой?
— У остяков только одна жена. Не думай об этом. Ты жива и будешь жить.
Все это время Тыней смотрел на нас и наконец сказал:
— Хватит юрацкой речи. Укладывайтесь спать.
* * *
Мы пустились в обратный путь — и там я увидел, отойдя на берег за дровами, глухую юрацкую малицу, лежавшую у корней молодой сосны с заостренной верхушкой. Малица была надета на ствол, потому что раньше она была надета на человека, а человек — на дерево. Он умер давно, тело сгнило, кости растащили звери. А малица осталась, и это была малица Лидянга.
Я свернул малицу как можно плотнее, чтобы оставшиеся в нартах не увидели моей ноши, и сунул за пазуху. Никто из людей так и не увидел малицу Лидянга.
* * *
Нара приняла Нару как свою, будто знала ее давно. Не было в ней ни ревности, ни боязни, как не может ревновать и бояться человек, исполненный покоем и счастьем.
Вечерами мы — я и две Нары — говорили о том, что прожито, и каждый видел, как судьба переплетала наши жизни. Нам было хорошо.
Хотели было отдать дочь широкого человека в мужья Йехе. Вслепую он наловчился делать почти всякое дело, разве что стрелять не мог. Но Йеха сказал, что вначале на невесту глядят, только потом щупают. Первое ему не под силу, и потому другого он стыдится, и вообще затея эта глупая.
— Пусть лучше мне помогает или ходит со мной, чтоб я в прорубь не упал, — сказал он смущенно, и люди смеялись.
Потом обещал Тыней подыскать ей жениха с какой-нибудь близкой реки. Так Нара, дочь Ябто, жила у нас. Ее руки перерезали пуповину моей второй дочери. В былое время я смотрел на Девочку Весну, как на сполох, которым можно любоваться, но нельзя обладать, — теперь она так смотрела на меня.
Через год она и ее сыновья хорошо говорили по-остяцки. Однажды дочь широкого человека спросила:
— Если мои дети останутся тебе одному, не будешь, как Ябто?
Меня удивил ее вопрос.
— Для чего говоришь так?
— Судьба так захотела, что все несут тебе дары, как князю в его лабазы, — кто жизнь, кто рассудок, кто сердца кусок, кто глаза. Я вот принесла сыновей — своих у тебя не будет, это я вижу по лицу твоей жены. Не спрашивай, зачем так говорю, и не стыдись моего подарка. На свете должен быть счастливый человек. Пусть это будешь ты, кого звали заморышем. Только не будь как Ябто.
Я ничего не ответил ей — настолько изумила меня ясность этих слов. Ведь она прощалась со мной.
Боль, ставшая сгустком в середине груди, росла, когда моя Девочка Весна с лицом, вымазанным сажей, кормилась мышами, когда замерзала в нартах на льду Йонесси, когда оживала, оказавшись на моей реке…
Она сказала, что у нее болит в середине груди.
— Почему молчала?
— Несильно болело. А теперь дышать тяжело.
Помню, я выругался и побежал к Тынею, чтобы тот нашел шамана.
— В устье Маны на острове живет шаман, а лед уже плох. Длинная ходьба, если на лыжах.
— Собак возьмем.
На легкой упряжке мы ехали по середине русла. Через день шаман был в моем стойбище. Он долго смотрел в глаза Нары, что-то сказал ей — она не поняла — и принялся камлать. Когда замолчал бубен, он подошел к больной, велел стащить с нее парку и, положив руку между грудей, вырвал окровавленный кусок и бросил возле очага.
— Вот ее болезнь. Только не давайте ее огню — она обидится.
И пошел на лежанку, отказавшись от еды — настолько устал.
На груди Нары осталось несколько бурых пятен. Моя жена помогла ей одеться, укутала беличьим одеялом и большой оленьей шкурой. Огонь развели жаркий…
Утром дочь Ябто перестала дышать.
Сошлись люди — Йеха, Тыней и его жена. Для верности, как принято, старик поднес к лицу Нары лисий мех — мех молчал. Сидели и молчали долго, только изо рта великана изредка вырывалось что-то похожее на смех — плакать ему было нечем.
Прошло много времени, прежде чем проснулся шаман и потребовал еды. Ему сказали, что его вчерашняя работа оказалась бесполезной.
Он быстро выпростался из-под шкур, подошел к умершей и спросил: из какого она рода. Я ответил — Ненянгов, людей Комара.
— Что ж вы мне не сказали, что она юрачка? Вместо нее, я какого-то другого человека болезнь взял — остяка вылечил. Везите меня на мой остров.
Тыней молча вышел из чума. Залаяли собаки…
Сыновьям Нары шел шестой год. Они уже немного понимали смерть, но не понимали перемены в их жизни. Они не плакали.
Так я принял подарок Девочки Весны.
