Стрелки потрясали оружием, когда весь уцелевший хашар, отхлынув от рва, побежал в сторону неподвижных туменов, и монголы не останавливали бегство саблями, а наоборот — гнали бегущих подальше от гибельных стай.
Монголы приказали отступить не из желания пощадить нас, а по своей вере, что смерть всякого человека — от нойона до раба — должна быть разумной и полезной.
Судьбе захотелось, чтобы мы не только остались среди уцелевших, но и не мучились страхом, от которого многие гибли под саблями десятников в самом начале. Может быть, мы были избранные, потому что вокруг нас сменилось бессчетное множество лиц, а мы оставались живыми.
Избранным посылается в душу спасительное немыслие. Другим моим спасением был Йеха — он охранял меня от засасывающего ужаса. Вез ли он повозку, тащил ли бревна — всегда сын тугнуса был похож на шествующего бога, держащего лицо поверх всего происходящего, безразличного к летящим стрелам, копьям и огненным камням. Я знаю — если бы он имел глаза, то был бы таким же. Монголы видели его силу и бесстрашие и, наверное, оттого, плеть касалась нас реже, чем остальных. Если бы меня убили, несомненно Йехе дали бы другого поводыря. Моя жизнь без него совсем ничего не стоила.
* * *
До заката хашар не трогали — только немногие подтаскивали поближе к стенам камнеметные орудия.
У каждого нового города иноземные мастера — настоящие рабы, ценные, взятые надолго — строили монголам новые орудия из того, что находили в окрестностях. С собой они возили только веревки и какие-то искусные части из железа.
С наступлением ночи хашар подняли и вновь погнали ко рву, чтобы стаскивать в него мертвецов и то, что они не донесли до воды. В темноте воины Самарканда стреляли наугад, а огни, которыми покрылась вершина стены, скорее помогали нам, чем им. Йехе вновь приказали впрячься в повозку — вместе со мной ее загружали еще несколько человек. Когда прояснилось черное небо, все, что лежало на земле, поглотил ров. От усталости и голода мы были едва живы. Нас отвели к кучам камней и бревен, и там сын тунгуса, облокотившись спиной на колесо, прокричал в мою роговую трубу:
— День или ночь?!
Я ответил, что рассвет.
— С рассветом и умрем, — сказал он и тут же уснул.
* * *
Теперь я знаю, что этот город имел четверо ворот. А тогда видел только одни закрытые большим подъемным мостом.
Взошло солнце, уже десятники шли по толпе, плетьми поднимая спящих, — и тут я увидел чудо.
Город открывал зев — медленно положил мост поперек воды, отворил блистающие красным металлом ворота и начал извергать в пространство поток всадников в железе. Они пронеслись мимо орудий, сквозь приникший к земле хашар, мимо куч бревен и камней, мимо останков жилищ, облепивших город. Всадники летели к туменам, которые весь первый день неподвижно стояли далеко позади нас в ожидании, когда хашар проложит путь.
Все — и монголы, и корм войны — обернулись разом и смотрели туда, куда полетели кони, туда, где происходило непонятное. Взору открывался только темный водоворот, медленно отдаляющийся от нас.
Сколько мы так стояли — не знаю, но скоро явилось другое, то, что никто не видел и представить не мог.
Всадники скакали к городу. Они возвращались уже не тем тугим, сокрушающим потоком, — их стало намного меньше. Когда они приблизились, хашар увидел то, что мешало гнать коней воинам Самарканда, — многие из них тащили на веревках людей в длинных одеждах с голыми, выбритыми полумесяцем головами. То были монголы.
Те, которые волокли добычу, проскакали мимо нас, что-то крича городу. Те, кому добычи не досталось, задержались, чтобы перебить прислугу камнеметов, — она так была потрясена увиденным, что начала разбегаться, когда сабли засверкали над головами. Но, видно, город уже готовился закрыть зев, воины спешили, потому уцелели и рабы и мастера.
Я кричал Йехе: «Их бьют!» Он стоял неподвижно, лицом к далекой битве, будто мог видеть, и ничего не отвечал мне.
Когда в воротах скрылся последний всадник, город поднял мост, оставив нас перед открытым рвом.
Нас не сразу погнали к стенам — хозяева мира оторопели от того, что произошло. Но они никогда не теряли себя — и уже к закату часть хашара тащила свою ношу под стены, других послали ломать жилища, которыми город окружил себя на свою же беду. Монголы, наверное, надеялись, что рву хватит уже принесенного, и потому не разрушили их сразу.
Сам вид рва вселял отчаяние. Не знаю, сколько было сброшено в него камней, деревьев, обломков и человеческих тел, — мне казалось, он поглотил все, что было на земле живого и неживого от Бухары до Самарканда. Но я видел — мертвецы колыхались на поверхности, как палые листья в стоящем озерке. Ров казался бездонным, он отдалял погибель города и приближал нашу.
Однако и в ту ночь смерть обошла нас. Йехе дали молот, которым он крушил стены жилищ — так же, как давно, в той жизни, вслепую рубил лиственничные стволы. Я подводил его к стене и говорил: «Сюда бей», — потом мы грузили обломки в повозку и шли под слепые стрелы.
* * *
С рассветом третьего дня повторилось вчерашнее — город опустил мост, открыл ворота и выпустил всадников. Они так же пронеслись сквозь хашар, орудия и завалы, но обратно не вернулся никто.
И, видно, тогда тот человек, житель юрты, белой, как снежная вершина, изъявил свою волю — ров должен исчезнуть до заката нынешнего дня. Он произнес эти слова, и над всем скоплением осаждающих разом взвились плети.
Остатки полуживого хашара обновили свежим народом, пригнанным откуда-то из глубин этой бесконечной, многолюдной земли. Плеть стала главным оружием, за нею стояла сабля — и уже никто не смел перейти с бега на шаг.
Не знаю почему не упал сын тунгуса и что питало его огромное тело, а я стал, как сонный, совсем не чувствовал тела, давно забывшего и голод, и страх, и саму смерть.
Сколько раз мы подбегали ко рву — не знаю. Помню только, что ночью из него пошла вода, она заливала берег, где в слизь смешались земля, кровь и камни. Мы падали постоянно, а когда разожгли костры (не думая о том, что это помощь стрелкам на стенах), я увидел: все люди, метавшиеся у берега, стали одного цвета и облика с землей, такими же, как безлицые, безглазые духи болот.
* * *
На четвертый день стало видно — воля того человека не исполнена в точности. Ров изверг воду, она растеклась по прибрежным ложбинам, но края зияли.
Город уже не открывал ворот, не сыпал стрелы и камни со стен так же обильно, как в прошлые дни. Город устал, а враг еще не вступал в главный бой, обновлял хашар и мучился только непривычным, досадным ожиданием.
В полумраке прошел день, а вечером начальники монголов увидели, что хашару скоро не к чему станет возвращаться. Окрестность опустела, лишь немногие жилища были оставлены, чтобы прятать от дождя нужное для орудий и горящих ядер, но этого было мало — ров не пускал к стенам тяжелые машины и людей с лестницами.
