Этим куском старик приманил меня, как собаку, — я не покинул своего одинокого жилища, но стал ходить в селение каждый день.
Еще через несколько дней он больно ударил меня палкой, когда я, утолив жажду, вылил на себя остатки из кожаного ведра — я еще не знал, что вода здесь дороже всего — и взамен юрацкой малицы дал одежду, какую носят здесь. Это была длинная, мягкая рвань с запахом тошноты. Я надел ее и слился видом с этими людьми.
Снова я таскал камни и дерево, но не для рва, а для жилищ и очагов. Меня кормили, но я ходил к этим людям, потому что речь была мне нужна больше хлеба. Я жадно хватал звуки, я ждал, когда заговорит Пустота, или то, что я считал Пустотой.
Через год я начал понимать старика и его соплеменников, еще через несколько лет мне стала доступной речь пришлых людей — так же и монголов, появлявшихся здесь время от времени.
Но на первых порах мы говорили друг с другом, как дети, едва научившиеся ходить, и такая речь была не способна ответить на то, что заполонило мой разум.
Прежняя жизнь была мне понятна, нынешняя — темна. Куда она ведет меня?
Возвращение слуха я принял, как продолжение судьбы, которая оборвалась. Но жизнь приносила мысли, которые говорили совсем не о том, чего я ждал.
* * *
Научившись говорить и понимать, я показал на город и спросил старика, кто виноват в том, что он разрушен.
— Тынгиз, — ответил старик. — Сам не видел?
— Кто он?
— Монгол, — он посмотрел на меня изумленно, но вдруг понял, о чем я спрашиваю.
— Тынгиз — пламя гнева Аллаха.
— А кто Аллах?
— Господь миров, милостивый и милосердный, хвала ему.
— Спящий бог?
— Спит лишь сердце нечестивого. Аллах же всегда бодр.
Тогда я спросил: чем прогневал Милостивого и Милосердного этот город и множество других городов? Старик вскочил и зашипел на меня.
— Когда несется пламя — солома молчит. Запомни это, язычник.
С той поры, закралась в меня догадка, с которой прожил я не один год…
Я вдруг подумал, что обозлился старик потому, что он знает правду и боится ее больше всего на свете. К созданию того, что я называл Пустотой, не приложил руки ни его Аллах, ни кто-то другой из бесплотных… Потому здесь нельзя оскорбить огонь, ибо он не существо, а только горение дерева, и невозможно прогневить духов, бросив гнать подраненного. Здесь не ублажают кайгусов, а просто берут то, что нужно для жизни. В этой земле нет кровной вражды, ибо в крови здешней нет памяти. И население земли делится не на племена и рода, а на людей нужных и бесполезных. Последним, не причиняя лишних мучений, рубят головы или ломают хребты. Первых же делят на десятки, сотни и тысячи и заставляют жить единым телом. Все это так, потому что мир этот сотворен не богами и духами, а живыми людьми, носящими имя монголов. Они самые разумные люди среди всех, они отточили свой разум до того, что не способны ошибаться, и потому все покоряется им.
Нет у них ни своего Нга, ни Спящего бога, поскольку их бог — живой человек, и не надо быть шаманом, чтобы лицезреть его. Он настолько огромен, что сам стал судьбой бесчисленного множества народов, и моей тоже.
* * *
После разговора со стариком, ложась головой на просоленное ядро, я стал звать не людей из прошлой жизни, а того человека, имени которого не знал, а если бы и знал, то побоялся тревожить.
Он пришел через несколько лет, когда разнеслась весть о его смерти.
Тогда я успел спросить его лишь об одном:
— Ты — пламя гнева?
— Да, я пламя…
Он исчез на долгий срок. У меня хватало упорства звать его и терпения, чтобы ждать.
Но пока ждал — изменилось многое. Я узнавал то, чего не ожидал услышать. Всадники в войлоке и железе останавливались на ночлег в селении, не таясь, говорили о том, что люди бесценной монгольской крови пожирают друг друга.
Но все же я хотел знать, и терпение мое получило награду. В один из дней мы продолжили разговор.
— Я был на твоем пиру. Глухой коротышка и слепой великан, соединенные ремнем, плясали перед тобой. Помнишь?
— Все плясали передо мной…
— Ты еще сказал: смотрите, как жалок человек, когда цепляется за жизнь.
— Да, жалок.
— Поэтому ты убивал?
Он помолчал немного и спросил сам:
— Видел хоть раз мою охоту?
— Да, видел. И никогда не забуду.
— Значит, ты ничего не понял, если видел и спрашиваешь.
— Что я должен понять из твоей охоты? Зачем бить столько зверя, чтобы потом не есть его мясо, не шить одежду из шкур? У нас бесплотные наказывают за это так жестоко, что лучше такому охотнику не родиться.
— Я совсем не охотник, а ты глуп, или стоял далеко… Есть привычная жизнь, в которой сильный режет слабого, у зазевавшегося крадут добычу, больное животное птицы начнут расклевывать еще живым… То же и у людей. Но видел ли ты когда-нибудь тигра, соседствующего с козленком, волчью стаю, перемешанную с зайцами, лису и тарбагана под одним камнем? Нет. И никто не видел. Такое бывает только в этом кругу — одни не убивают других, а другие не хитрят, спасая себя.
— Но ты все равно их убьешь.
— Конечно, ведь иначе нельзя. Если отпущу — они разойдутся и будут жить согласно своей природе, как жили всегда. Но есть великое время, очень краткое время, когда они становятся совсем другими — от мгновения, когда замкнется круг и до мгновения, когда я пущу первую стрелу. Так же меняются и люди, — я убеждаюсь в этом столько, сколько живу. Нужно только продлить это краткое божественное время единства и мира до размеров человеческой жизни. Тогда все станет другим. Понимаешь это?
Какое-то время он ждал ответа, и, не дождавшись, продолжил. Теперь он говорил быстро и зло.
— Мой отец, лучший из людей, вождь тайджиутов, был отравлен врагами. После его смерти мои родственники отобрали у нас с матерью все. Я и моя мать голодали и бродяжничали. Мы ловили и ели рыбу, а до этого в степи не опускается последний бедняк. Когда я попробовал заступиться за мать, мой дядя забил меня в колодки. Потом враги украли мою жену, женщину, которую я любил с детства, увезли к себе и обрюхатили — но я признал чужую кровь своей. Это мой сын Джучи. Потом названый брат пошел на меня войной. А потом меня бросили в яму, и там я просидел четырнадцать лет! Четырнадцать лет… Смог бы ты прожить столько среди собственного дерьма? Но, выбравшись из ямы, я не затаил ни капли зла на людей. Я решил помочь им, задумал исправить корень их жизни и ради этого поднял степь. Только мелкие разумом думают, что я мщу, мщу за отца, мать, жену, колодки, яму и не могу остановиться. Знаешь, ради чего я живу?
Он говорил о себе так, будто не умер.
