— Больше не сиди здесь. Господин будет завтра. Он ненавидит бездельников.
Сказав это, она бросила на землю мешок — там были хлеб и мясо — и пошла прочь.
* * *
Али появился на следующий день. Он был высок ростом, худ, с короткой, седой бородой, носил белую круглую шапку, халат нескольких цветов. В сопровождение трех всадников он подъехал к дому на блестящем тонконогом коне. Прежде чем открылись ворота, чтобы встретить хозяина, я подбежал и ухватился за стремя.
— Господин, купи меня.
— У кого? — рассмеялся Али.
— У меня же.
— Что умеешь?
— Таскать камни, месить глину, работать мотыгой.
— Тогда жди тепла.
— Еще могу стоять у дверей…
— Уже есть человек у дверей. Мне нужны мастера. Есть у тебя ремесло?
Что я мог сказать ему? Что умею подбивать лыжи камусом, вязать нарты, лущить стрелы из лиственничного ствола? В здешних языках не было слов, чтобы я мог сказать это.
— У меня крепкие руки, господин.
— Жди тепла.
— Послушай, я не доживу до тепла. Ты пришел, и уже никто не хочет меня кормить, в то время, пока холод и дожди…
Али крикнул своим людям:
— Дайте ему кусок и пусть убирается!
— Я хочу своего куска. Разве во всем этом селении не найдется куска для одного человека?
— Жди тепла, нищий.
Подбежали двое, оторвали меня от стремени и бросили на землю.
— Жены твои милосердны, а не ты! — прокричал я ему вслед.
Ворота закрылись, я ждал, когда вынесут обещанный кусок, но так и не дождался.
* * *
С правой стороны стены росло высокое голое дерево, нависавшее над крышей. Когда стемнело, я лег в ложбине у его корней и там стал ждать, когда заскрипят ворота, чтобы сказать слугам: «Вы не исполнили повеления своего господина, не дали хлеба…».
Но вышло по моим словам: утром, солнечным и холодным, показались жены — их было двое — и одна уже спрятала руку в одежды, чтобы достать подаяние. Вдруг неизвестно откуда выполз человек с птичьей лапкой и закричал:
— Госпожа, он язычник! Почему даешь язычнику и гонишь правоверного? Мусульманин умрет, а этот, поклоняющийся идолам, будет жить. Где правда?
Монета уже упала поблизости от меня, я поднял ее и отошел подальше, чтобы не попасть под плеть сопровождавшего жен. Человек с птичьей лапкой оказался рядом со мной.
Я обернулся — и увиденное тяжелой железной стрелой пробило меня.
* * *
Настежь открылись ворота, слуги начали выносить ковры и развешивать их на деревянных перекладинах у ограды. Следом развешивали большие куски белой ткани, одежду — так делают здешние люди в пору зимы, чтобы ветер выдул из вещей затхлый дух.
Ворота оставались открытыми, и я увидел — в середине двора над очагом исходил светлым паром большой котел. Рядом один из людей Али разделывал на деревянной колоде баранью тушу, другой рубил сучья и подкладывал их в огонь. По двору бегали женщины. Охваченные своими заботами, они что-то кричали друг другу, смеялись… Потом я увидел самого Милосердного.
Али выходил из ворот, держа на руках двоих детей, совсем маленьких девочек с косами, похожими на черные нити. Третий ребенок, мальчик, шел рядом, держась за халат отца. Али улыбался и говорил с ними. Потом показалась одна из жен — не опасаясь чужих, она вышла без покрова на голове, и я увидел ее свежее лицо, огромные черные глаза и цветные ткани, вплетенные в косы, и блистающее ожерелье на груди. Женщина забрала у Али одного ребенка, поставила его на землю и повела, держа его руки в своих руках, — ее дочь только начинала ходить. Али что-то говорил ей и смеялся.
Возвращались жены. Следом за ними страж ворот вел осла, навьюченного двумя мешками, третий мешок нес на своем плече.
— Богат милосердный, — глухо проговорил человек с птичьей лапкой. — Сушеная дыня из Бухары… урюк… мясо…
— Пошли, — сказал я ему, — дам тебе хлеба.
Мы ушли от невыносимого зрелища открытых ворот.
* * *
В руке была монета, которая продлевала мою жизнь на день, а может, несколько дней, но в душе не было благодарности. Душа корчилась от тоски и злобы.
В открытых воротах увидел я ответ, который искал все эти годы, — чего хочет от меня судьба? Как другие люди несли мне свои жизни, чтобы я жил и был счастлив, так и моя жизнь должна быть принесена чужому счастью. Я, незаметный, маленький человек, единственный, кто уцелел, пробив головой стены многих городов, должен исчезнуть, чтобы не тревожить счастье этого человека, его жен и детей. Я выжил, когда смерть уносила сонмы людей, и теперь, когда вокруг стали забывать о том, что пережили, смерть подходит ко мне все ближе, смерть окликает меня, а жизнь оттесняет к двери, как засидевшегося гостя.
Но самое главное — так и должно быть, потому что было со мной. Счастье одних растет из несчастья других, как деревья растут из праха деревьев. Я получил свое, и теперь мой черед — об этом сказали мне открытые ворота дома Али.
Может, имея монету и день подаренной жизни, я бы радовался и жил надеждой, что другие дни не оставят меня своей милостью, — всякий нищий живет так. Но мысль, простая и страшная, проникла в меня, и прогнать ее я уже не мог. От голода было спасение, пусть недолгое, а от мысли — нет.
Судьба заглянула мне в лицо — и я решил остановить судьбу.
* * *
В одном доме я променял монету на две лепешки, одну отдал своему спутнику.
— Тебе хорошо подают, — сказал он. — Давай жить вместе. У меня дом.
— Будешь жить с язычником?
Он ответил не задумываясь:
— Это не я говорю — голод говорит. Раньше меня отец кормил, а год назад умер.
Помолчав, сказал еще:
— Я отблагодарю тебя за хлеб. Только не знаю, чем.
Когда мы съели половину, я уже в точности знал, что делать.
— Укради для меня большой бурдюк.
— Для чего тебе?
— Пойду к пастухам просить овечьего молока.
— Э-эх, — вздохнул человек с птичьей лапкой. — Ты и вправду язычник. Какое молоко зимой?
— Укради бурдюк, а я выпрошу для тебя еды.
— Зачем красть. Есть у меня.
Мы пошли к его дому, к пустым стенам без дверей, и я получил то, что мне нужно.
— Придешь? — спросил человек. — Я ведь хотел этот бурдюк на хлеб променять, когда совсем худо будет.
— Ты уже променял, — ответил я и отправился к себе.
В моем доме было только две вещи — огниво, подаренное в прошлые годы кем-то из добрых людей, и кожаное ведро с длинным, полуистлевшим ремнем, некогда соединявшим существо Сэвси-Хаси.
