— Почему ты не встаешь?
— Горящая крыша упала рядом. Но ты не думай об этом, я встану… Али привез мудрецов, они умеют лечить. Лучше говори со мной.
— Где ты была?
— Нас пригнали в стойбище монголов, большое, на какой-то реке. Туда приходили купцы, там был рынок, и нас поставили продавать — меня и наших дочерей. Пришел Али с караваном и купил меня — ведь я была красива, правда, Али? Он купил меня с дочерями, потому что я сказала: «Не смогу без них», — и он милостиво согласился, и сразу достал деньги. Когда бывает так, что соглашаются на первую просьбу купленной наложницы? А он сделал меня своей женой, старшей женой, так я ему понравилась, правда, Али? Только дети, которых я родила ему, забирал Господь почти сразу после рождения — видно, ангелы были тогда нужнее, чем люди, вот и забирал…
Али молчал.
— Он знает — прежде меня хотел купить другой человек, он служил у монголов. Ты его знаешь — это Оленегонка. Он умен, всегда выживал там, где другие не выживали. Когда другие мужчины тайги погибли, он стал всадником. Но ему не повезло. Он украл деньги, чтобы купить нас, монголы узнали об этом и сломали ему спину. С детства смотрел на меня Оленегонка, бедная его душа, мир ей…
Она приподнялась на постели, я видел, что это стоит ей боли, но Нара улыбалась и говорила:
— Что мне огонь, обожженный бок, когда осыпает меня Аллах дарами, такими дарами, за которые можно благодарить только верой и радостью, — радостью, что живешь. Посмотри на Али — он и есть тот, кого называют милосердным. Караван его, как живая река, проникает в умершие города — и ты не забыт, Ильгет, не забыт, князь мой милый. А ты не верил, хотел сжечь Али…
Что я мог ответить на эти слова?
— Он воспитал наших дочерей, теперь они жены купцов — а с купцами монголы не воюют. Теперь они не Этль и Кёгл, а Лейла и Зейнаб…
— Может, что-то знаешь о сыновьях, Тоготе и Бальне?
— В стойбище их увел какой-то монгол в богатом оружии. Наверное, служат ему. Монголы везде отбирают крепких мальчиков… Почему-то не болит о них мое сердце — значит, живы.
Она говорила, не роняя улыбки.
Постучали в дверь, показалась голова стража.
— Господин, мудрецы пришли.
Али указал мне на циновки в дальнем углу дома:
— Сядь там.
Он не прогнал меня, а когда вошли мудрецы, сел рядом со мной.
Это были двое старцев, из тех, что принес его караван.
Они откинули цветной покров, и я увидел издалека: тело, живые ручейки которого слушал я когда-то, превратилось в большую влажную рану.
Мудрецы о чем-то говорили, потом один из них подошел к нам, сел напротив и сказал Али, что огонь проник глубоко в кожу и помогут только листья мандрагоры, которой здесь нет.
— Что еще поможет? — спросил Али.
— Жир, хотя это слабое средство.
— Идите за ним. Соберите все снадобья, какие есть. Она должна жить, иначе ответите головами.
— Я философ, — сказал мудрец, — и ремесло врача знаю, как философ.
Мудрецы дали ей какой-то настойки, Нара тут же уснула, и они ушли.
— Не надо грозить этим людям, — сказал я. — Мне грози.
— Замолчи. Каждый получит свое. И ты — тоже.
* * *
Стало тихо в доме. Было слышно, как шумит народ за воротами. Народ ждал расправы надо мной, а мы сидели друг напротив друга и молчали.
Вдруг заговорил Али:
— В Хотане я видел девушку, дочь красильщика, уйгура, но она была совсем не похожа на отца. Такого лица никогда не встречал среди уйгуров. И среди китайцев, персов, кыпчаков не встречал. Трудно было понять, какого она народа. Я привык, чтобы всякая вещь или человек имели свою принадлежность, а эта ни на кого не походила, и меня потянуло к ней. Но красильщик запросил большую цену. Денег таких я не имел, потому что очень давно это было. Я ушел, долго думал о ней, а потом, через много лет, увидел ее в степи, на рынке, уже с детьми, в странной одежде. Она не понимала ни слова, обнимала дочерей и плакала. Я не пожалел денег, купил видение, которое не покидало меня. Через год она заговорила и стала править мной, и правила так, что мне сладка была эта власть. Говорю — и не стыжусь этого, потому что сам не заметил, как из обычного караванщика, видевшего повсюду обман и опасность, превратился в Али Милосердного, хотя мне и сейчас думается, что я остался тем же. Она вела мои караваны, она привела меня в погибший город, куда не придет ни один разумный купец. Амидулмульк перед смертью позвал меня сюда, но ведь я мог не идти…
Он замолк, потом поднял на меня глаза и прошептал:
— Кто будет править мной? Скажи, если знаешь.
Не было у меня ответа. Ответил сам Али.
— Люди верят в Аллаха, но не хотят Его воли, не любят ее, боятся ее. Люди говорят «воля Аллаха», когда теряет кто-то другой, или сами теряют немногое. Но когда отнимается у человека то, что дороже души, только святой может сказать без лицемерия: «Воля Аллаха». А я не святой. Говорю тебе — ты жив, потому что она так хочет. Скажет одеть тебя в лучший халат и назвать братом, — одену, назову. И буду ненавидеть. Мне нет дела, что ты зол на судьбу.
Тогда я сказал ему:
— Моя судьба была и ее судьбой. Мою судьбу ты взял вместе с Нарой. Ты просто забыл об этом, Али.
Он и вправду забыл — отпрянул от меня, будто я ударил его. Вдруг вспомнил я человека с птичьей лапкой, сказавшего, что вместо него говорит голод. Вместо Али говорило горе. Оно было рядом, потому что много лет и сейчас рядом была Нара. Но то, что охватило меня, я не мог назвать горем. Как оглушенный дубиной, я чувствовал только боль и гудение в голове, а не обиду, вину и страх — все это придет потом. А тогда я видел собственные мысли, как вещи, и даже самую страшную из них — мысль о том, что я сжег Нару. Сам.
* * *
Мудрецы принесли снадобья. Молча ждали они, когда проснется Нара. Она проснулась, ее мазали чем-то, лепили на тело засохшие листья, давали ей пить из маленького сосуда.
Потом подошли мы, сели рядом. Али взял ее за руку. Мы молчали.
Женщина Весна смотрела на меня и улыбалась.
— О чем думаешь, Ильгет?
— Не знаю.
— Сядь там, — она указала глазами на другую сторону постели, — возьми меня за руку, как Али. Не хочешь?
Я сделал то, о чем она просила.
— Вот так, — произнесла она и вдруг засмеялась тихо. — Два мужа у меня. Где найдешь такую же счастливую женщину? Видано ли такое на свете?
Я посмотрел на Али — он огладил ладонью мокрую бороду, будто хотел стереть что-то с лица.
— Вспоминаешь Йонесси, нашу реку вспоминаешь ли?
— Нет, — солгал я.
— А мне снится…
