Вдруг я попросил ее:
— Давай поговорим по-остяцки.
— Али хозяин дома, проси у него.
— Говорите, — сказал Милосердный, встал и вышел.
Мы остались одни.
— Плохо тебе? — спросил я.
— Хорошо…
— Больно тебе?
— Нет, совсем нет.
— Скажи, как мне жить с тем, что я сделал?
— Аллах дал способность забывать, иначе от вины погибли бы все, у кого есть совесть… И ты забудь. Только меня не забывай — так мне легче будет ждать тебя.
— Где ждать?
— Там, куда приходят все люди.
Сердце мое заколотилось, я вскочил и закричал ей:
— Эти люди со снадобьями сказали, что помогут тебе!
Она ответила спокойно, не сбрасывая улыбки:
— Мудрецы здесь не при чем. Только сам человек знает, когда его время подойдет — а я знаю… Никакие листья и мази не помогут.
Тут я почувствовал — а может, увидел — да увидел, как потолок оседает на меня… То оседала, давила всей силой моя вина.
Я обхватил голову, закачался, как безумный…
— Что с тобой?
— Куда мне идти, Нара?
— Куда сердце зовет.
— К тебе зовет…
— Время не пришло. Живи здесь. Я попрошу Али…
— Он не простит меня.
Нара замолчала ненадолго — она поняла правду моих слов.
— У тебя есть твоя река. Куда еще идти тебе? Иди домой, Ильгет.
— Как дойду? Пути не знаю, жизни не хватит дойти.
— Не бойся, иди… Оглянись назад — какое еще нужно чудо, какая встреча нужна тебе, чтобы ты не сомневался? Иди, милый мой, иди…
Она сжала мою руку в своей руке, медленно потянула к себе, положила мою голову себе на грудь, и я услышал то, о чем забыл совсем, то, что считал исчезнувшим из моей жизни, — звук ее дыхания.
Только был он уже не таким легким звуком, посылающим сон, глубокий и теплый, как мягкие мхи, — слышался в нем далекий свист поземного ветра, предвещающего пургу… Потом я понял — на самом деле так звучала боль, ведь моя голова лежала на ее ране.
Я поднялся в слезах.
— Не плачь. Одну мою жизнь ты знаешь, другую я тебе рассказала — больше в ней ничего и не было. Знаешь, что я поняла? В жизни может случиться только что-то одно, единственное — об этом и думаешь, когда умираешь. Если бы пришел человек и сказал, что видел в жизни многое, я бы не поверила ему. Теперь не поверила… Расскажи мне, как ты жил?
Что я мог рассказать ей, умирающей? Как прошибал стены городов? О рве Самарканда? О Йехе? Как жив остался — один из всей тайги?
— Страшно тебе? — едва слышно спросил я.
— Да, — ответила она шепотом и закрыла глаза.
— Только это какой-то другой страх, — шептала она, не открывая глаз, — не тот, который я боялась всегда. Это… как перед свадьбой страх… наверное, такой же…
* * *
Открылась дверь, шли слуги с большими блюдами в руках и расставляли их на ковре. Последним вошел Али. Ни единого слова он не сказал мне с той последней нашей встречи, но делал все так, будто в доме добрый гость.
Мы говорили три дня. Иногда она просила меня рассказать, как я жил, и я рассказывал о плясках обоюдного существа Сэвси-Хаси, о том, как Йеха спрашивал о муравейниках, о роговой трубе, подаренной монголом Боорчу, о том, как добрые люди хотели сделать меня мусульманином и учили искусству нищего. Глядя на нее, я не вспоминал о хашаре и рве. Нара улыбалась и просила:
— Теперь ты расскажи ему, Али, расскажи, как мы жили.
Али отвечал, так же оглаживал мокрую бороду:
— Он все знает.
Все три дня она улыбалась — так, с улыбкой, и затихла.
Мы взяли лопаты, стали рыть могилу во дворе. Слуг Али не подпустил к нашему делу. Они и еще три молодых жены с детьми сидели в отдалении и плакали о любимой госпоже, о милостивой Фатиме — таково было последнее имя Женщины Весны.
А потом пришел страж.
— Господин, там…
— Говори.
— Люди ропщут. Хотят знать, когда будет суд и казнь.
— Скажи им, что тот человек мне еще нужен. Он висит на столбе в колодках.
— Я сказал это три дня назад. Теперь они говорят, что ты милосерден сверх должного, укрываешь идолопоклонника…
— Пусть говорят.
— Они не уйдут, — повторил страж.
Помолчав, он добавил:
— В Самарканде каждую неделю казнили кого-нибудь. Весь город собирался в рабаде. Приходили с едой, в хорошей одежде… Они не уйдут, господин.
Тогда я сказал Али:
— А ты говорил, можно обойтись и без столба.
Милосердный с силой вонзил лопату в землю.
— Можно, — сказал он и велел отворить ворота.
За спиной Али народ увидел меня — живого, стоящего на ногах, а не висящего на столбе, понял обман и зашумел.
Вышел Али к народу.
— Чего ждете?
— Возмездия.
— Скучаете по казни?
Молчание.
— Мало вам рва, заполненного костями?
Молчание.
— Расходитесь. Это мой суд.
Люди оставались на месте. Кто-то из толпы закричал:
— Если ты простишь ему свой дом, кто защитит наши дома?! Всякий бродяга сможет поджечь их.
Потом еще раздался крик:
— Не стал ли ты сам язычником, Али?!
— Будет вам суд, ждите, — сказал он.
Слуги затворили ворота.
* * *
Он сказал мне о том, что увидел, — в толпе не только остатки Самарканда, но и люди, которые пришли с ним — мастера, подмастерья, погонщики верблюдов, и некоторые из мудрецов в чалмах тоже были в толпе. И еще увидел Али — страх, что нечем откупаться от монголов, уходит и скоро совсем уйдет.
Не только он знал: люди жили вестью о том, что великий хан повелел считать жителей завоеванных земель своими подданными и не убивать их, чтобы подданные могли платить, пока живы. Тех, кто советовал очистить земли от городов и людей под пастбища для монгольских табунов и отар, великий хан не послушал и удалил от себя. Смрад Афрасиаба давно исчез, дома окрепли, и люди уже не тоскуют о прежней жизни, а живут ею.
— Теперь я не спаситель, а просто богатый человек, — сказал он.
Он продолжил после молчания:
— Отдам тебя людям — что ей скажу? Потом, когда пора придет…
Али отошел к стене.
— Оставаться тебе нельзя. Мир велик, будет на то воля Аллаха, найдешь себе место для житья. Дам тебе денег, халат и выведу из селения. Пошли в дом.
