Другой на его месте, представив себе эту толпу, погрузился бы в пучину ретроспективной ревности, но Эдуарда это только возбуждает. Надо признаться, что Анна не кажется ему привлекательной: чтобы пойти на приступ ее необъятного тела в буграх и складках, ему нужно выпить, но мысли о предшественниках его заводили. Многие из них – члены их кружка. Завидуют они ему или насмехаются – пусть случится то, чего он желает и боится больше всего на свете! Наверное, в их отношении есть и то и другое, но одно бесспорно: Эдуард, каким он был несколько месяцев назад – литейщик на заводе «Серп и Молот», – страстно позавидовал бы нынешнему, живущему не в Салтовке, а в казавшемся недосягаемым центре города. Теперь у него в приятелях не рабочие и не уличная шпана, а поэты и художники, и он открывает им дверь спокойно и уверенно, как человек, который у себя дома, который любит, чтобы к нему приходили экспромтом, и потому стол всегда накрыт. В шумном споре ему нет нужды повышать голос, его слушают, потому что он – хозяин, то есть он обладает в этом доме властью, в том числе и в феодальном смысле слова. Можно быть хозяином целого города, Сталин был хозяином целой страны. Разумеется, было бы лучше, если бы Анна оказалась более привлекательной и возбуждала его, однако в партнерских, если можно так выразиться, отношениях, одновременно бурных и любовных, которые между ними возникли и продлятся семь лет, у каждого был свой интерес: с его появлением ее личная жизнь устаканилась, а она в свою очередь помогла ему пообтесаться.
Он читает Анне свои стихи, они ей нравятся, и она показывает их Мотричу, который тоже находит их хорошими. И даже очень хорошими. Приободрившись, Эдуард дает их почитать в магазине, составляет сборник, и сам, от руки, переписывает десять экземпляров. Он еще не достиг того уровня, когда его стихи переписывают другие – это вторая ступень диссидентской славы. А третья – это когда они распространяются самиздатом или тамиздатом, то есть публикуются там, на Западе, как «Доктор Живаго». Его маленький сборник циркулирует лишь в ближнем кругу завсегдатаев магазина № 41, но этого достаточно, чтобы считаться поэтом и пользоваться этим статусом во всей его полноте.
Статус завидный: если ты беден, он прикрывает тебя от позора, который несет с собой бедность, и очень многие, назвавшись поэтами, извлекают пользу из своего звания до гробовой доски, не написав больше ни единой строчки. Но Эдуард не таков: он не ленив и не склонен удовлетворяться малым. К тому же он понял, что если работать пусть понемногу, но каждый день, то дело пойдет: этой привычке он следовал всю жизнь. Он понял также, что в стихах не следует писать о «голубом небе», потому что все и так знают, что оно голубое, однако навязшие в зубах творческие находки типа «голубое, как апельсин» – это еще хуже. Чтобы удивить – а это и есть его цель, – он делает ставку скорее на будничную лексику, чем на изысканную: никаких метафор и редких слов, кошку называем кошкой, если речь идет о людях известных, надо давать имя и адрес. Так вырабатывается стиль, который, как он считает, не превращает его в большого поэта, но делает узнаваемым.
Теперь, чтобы стать поэтом, не хватает только имени, которое звучало бы лучше, чем его по-деревенски унылая фамилия. Однажды вечером собравшиеся у Анны приятели развлекаются тем, что придумывают себе имена. Леня Иванов становится Одеяловым, Саша Мелехов – Буханкиным, а Эдуард Савенко – Эдом Лимоновым: намек на его язвительную и необузданную натуру. Просматривается и некоторая аналогия с лимонкой, так называется ручная граната. Его друзья свои псевдонимы скоро забудут, он сохранит свой на всю жизнь. Даже именем он дорожит потому, что обязан им лишь самому себе.
8
Пришла пора поговорить о брюках. Все началось с того, что кто-то из гостей обратил внимание на расклешенные джинсы Эдуарда, и поскольку модных вещей в магазинах было не сыскать, гость спросил, кто их ему сшил. «Я сам», – сдуру похвалился хозяин, хотя на самом деле их шил работавший на дому портной, который обшивал Кадика во времена его дендизма. «Может, сделаешь мне такие же, если я куплю ткань?» – «Конечно», – ответил Эдуард, решив, что сам отнесет ткань портному, и возьмет с него за это комиссионные.
Увы, портного он не нашел: тот смылся, исчез, не оставив адреса. Раз Эдуард соврал, ему и выкручиваться. И речи не шло о том, чтобы быть уличенным во лжи, единственный выход из положения он видит в том, чтобы, закрывшись дома с нитками, иголкой и ножницами и взяв за образец собственные штаны, не выходить из подполья до тех пор, пока не удастся сделать нечто похожее на джинсы-клеш. Сшить брюки – это трудно, но он унаследовал от отца способности ко всякого рода рукоделью и после двух суток затворничества, тяжких усилий, неудач и выкроек, по сложности сравнимых с чертежами железнодорожного моста, достиг-таки результата, удовлетворившего заказчика, который заплатил ему за сложный фасон двадцать рублей и рекомендовал новоявленного портного потенциальным клиентам, после чего пошли заказы.
Таким образом, чистый случай помог ему найти решение своих материальных проблем на ближайшие десять лет, и это решение оказалось тем более удачным, что оно начисто избавляло его от контактов с властями: с заводским отделом кадров, с заведующим ателье, с мастером, с любым начальником, кем бы он ни был. Портной, шьющий на дому, зависит только от самого себя, от собственного умения, он работает, когда захочет, но может – если есть заказы – сшить двое или трое брюк за день, а потом писать стихи. Когда Анна возвращается из магазина, он сдвигает ткань и выкройки к краю стола, мать приносит великолепные, спелые украинские помидоры, баклажановую икру и фаршированного карпа – чем не семейная жизнь!
– У твоего мужчины только один недостаток: он не еврей, – шутит Циля Яковлевна. – Надо бы сделать ему обрезание.
– Зато у него еврейское ремесло, – отвечает Анна Моисеевна. – Не надо требовать от него слишком много.
Анна называет себя «блудной дочерью племени Израилева», и это ему тоже нравится. Одним из первых на мои планы написать эту книгу отреагировал мой друг Пьер Волкенштейн, с которым мы чуть не поссорились, потому что я собирался сделать героем книги человека, который, будучи русским и возглавляя организацию, скажем так, сомнительной политической направленности, по его мнению, не мог не быть антисемитом. Но мой друг был не прав. Эдуарду можно поставить в упрек многое, но только не это. И дело тут не в нравственном благородстве и не в исторической памяти, ведь его, как и большинство русских, потерявших в войне двадцать миллионов жизней, мало заботят жертвы Холокоста – это надо признать – и он полностью согласился бы с Жан-Мари Ле Пеном, считающим эту трагедию «мелкой подробностью» Второй мировой войны. От антисемитизма Эдуарда удерживает своего рода снобизм. Того, что коренной русский, а тем более украинец, по общему мнению, просто обязан быть антисемитом, ему достаточно, чтобы им не быть. Опасаться евреев может только ограниченная деревенщина, тупая и неповоротливая, для этого надо быть Савенками, и нет ничего более далекого от Савенок всех мастей, чем евреи. Ему совсем не безразлично, что Анна – еврейка, но ее странности ему нравятся; и пусть она, по собственному выражению, хулиганка, шиза и дегенератка, Эдуард видит в ней восточную принцессу, по чьей милости он, обреченный прозябать рабочей клячей в Салтовке, живет в таком красивом, поэтичном и немножко сумасшедшем доме, напоминающем полотно Шагала.
