В тот день, когда Эдуард привел к ним Наташу, они сначала пили чай, потом водку, закусывая селедкой и солеными огурцами, – маленький, теплый островок России в парижском пригороде. Наташа по их просьбе начала петь. Романсы, песни о войне, где речь шла о потерянных батальонах, о погибших на передовой солдатах, об их невестах, которые продолжали ждать. Голос у нее великолепный, глубокий, чуть хрипловатый, и все, кто ее знал, утверждали, что, когда она пела, была видна ее душа. Но вот она запела «Синий платочек», песню, которую никто в СССР – ни мужчины, ни женщины – не может слушать без слез, и все трое опустили глаза, не смея на нее взглянуть. Когда Эдуард и Наташа собрались уходить, Синявский, с красными от слез глазами, обнял его и шепнул: «Какая у вас жена, Эдуард Вениаминович! Какая жена! Вам есть чем гордиться!»
Она нанялась певицей в русское кабаре «Распутин». Домой возвращалась поздно и часто навеселе. Когда он обнаружил, что пить она начинает с утра, пришлось признать, что то, что он принял за временный сбой, на самом деле оказалось хроническим алкоголизмом. Грань здесь провести довольно трудно, особенно если речь идет о русских, но Эдуард был человек опытный. Сам он мог за один вечер выпить немыслимое количество алкоголя, а потом в течение трех недель не брать в рот ни капли, и никакая самая буйная попойка не могла помешать ему в семь утра следующего дня сесть за рабочий стол. Он утверждает, и я ему верю, что сделал все, чтобы уберечь Наташу от этой напасти: следил за ней, прятал бутылки и постоянно повторял, что это преступление – имея талант, так безжалостно его губить. Ему удалось убедить ее не пить хотя бы то время, пока она писала книгу «Мама, я жулика люблю» – о своем трущобном детстве в Ленинграде: ее напечатал Оливье. Передышка длилась несколько месяцев, а потом все пошло по-старому: Наташа снова принялась выпивать, но не только. Иногда она вообще исчезала из дома на несколько дней. Сходя с ума от беспокойства, он бродил по Парижу, звонил друзьям, искал ее по больницам и полицейским участкам. В конце концов она появлялась, едва ковыляя на своих высоченных каблуках: потерянная, грязная. Без сил валилась на постель, и ему приходилось ее раздевать, поворачивая тяжелое, поблекшее от пьянства, почти бесчувственное тело. Когда через двое суток она приходила в себя, он ходил за ней, как за больным ребенком, поил бульоном и пытался расспрашивать, но она ничего не помнила. Запой.
Общие друзья, как можно деликатнее, сообщали ему, что она не только напивалась до такой степени, что падала на улице, но и путалась с кем попало – готова была лечь с первым встречным. Если друзья отваживались ему говорить такое, то лишь потому, что ее поведение было очень опасно. Однажды, заливаясь слезами, Наташа призналась: она занимается этим с четырнадцати лет. И каждый раз – потом – ей бывает очень стыдно, она клянется больше этого не делать, однако делает, не в силах совладать со своим безумием. Раньше слово «нимфомания» вызывало у Эдуарда игривые ассоциации: если бы все девушки были нимфоманками, – говорил он, – жизнь была бы куда забавнее! На самом деле это оказалось совсем не так забавно, как он себе представлял. Великолепная, страстная женщина, которую он любил, которой так гордился, которой поклялся в верности и хотел быть опорой, оказалась больна – и эта тоже! За бурными ссорами следовали бурные примирения в постели. Она рыдала, он ее успокаивал, сжимая в объятиях, укачивая как ребенка, повторяя, что она может на него положиться, что он всегда будет рядом, что он ее спасет. Потом все начиналось снова, она отбивалась от него, как отбивается от спасителя тот, кто решил утопиться. Сколько раз они расходились, а потом сходились снова, подтверждая правоту известной присказки: ни с тобой, ни без тебя…
Он мечтал перейти из категории писателей известных в категорию знаменитых и понимал, что для этого необходима дисциплина. Спать ложился, как правило, после полуночи, но вставал на заре и, после хорошей зарядки с гантелями и отжиманиями, проводил пять часов за рабочим столом. После этого считал себя свободным на весь день и отправлялся гулять, чаще всего в богатые кварталы Сен-Жермен-де-Пре и Фобур-Сент-Оноре, против которых в его душе пылала прежняя ненависть: пока жива твоя злость, ты не превратишься в домашнее животное! При таком образе жизни он в течение десяти лет писал и публиковал по одной книге в год. Сюжет был один – его жизнь, которую он как бы нарезал ломтями. После трилогии «Эдуард в Америке» («Русский поэт предпочитает больших негров», «Дневник неудач ника», «История его слуги») он знакомит читателя с малолетней шпаной Эдом («Подросток Савенко», «Молодой негодяй»), а потом рассказывает о детстве Эдика, которое пришлось на сталинскую эпоху («У нас была великая эпоха»). Кроме этого, печатает несколько сборников рассказов, собрав в них то, что не вошло в романы. Все эти книги очень хороши: просты, откровенны, полны жизни. Издатели были рады их печатать, критики – высказываться по их поводу, а верные почитатели, и я в том числе, – их читать, однако, к его глубокому разочарованию, довольно узкий круг последних почему-то не расширялся. Один из издателей посоветовал ему для разнообразия написать настоящий роман, лучше всего какую-нибудь «клубничку». Он принялся за работу со свойственным ему рвением, накропал четыре сотни страниц про русского эмигранта, прокладывающего себе путь в нью-йоркское высшее общество, приобщая богатых дамочек к садо-мазохистским утехам. Однако, несмотря на все усилия слепить что-нибудь скандальное, несмотря на обложку модного журнала, где автор представлен извращенцем в смокинге с двумя голыми девицами у ног, настоящий роман под названием «Оскар и женщины»
[33]
успеха не имел: надо признать, что он был откровенно плох. «Русский поэт» был напечатан тиражом в пятнадцать тысяч экземпляров – большой успех для первой книги, но Эдуард рассчитывал, что успех пойдет по нарастающей, а он, наоборот, как-то скукожился и замер на уровне между пятью и десятью тысячами. Если говорить о доходах, то даже вкупе с несколькими переводами, даже если Эдуард, используя свое обаяние, умел добиваться самых высоких авансов, на выходе получается отнюдь не Клондайк: 50–60 тыс. франков в год – месячная зарплата высокопоставленного чиновника. Ему все равно приходилось отовариваться в дешевом супермаркете Saint-Paul, отыскивая там самую дешевую еду, еду бедняков, которую он ел всю жизнь: курицу – из нее можно сделать суп на несколько дней, макароны, вино в пластиковых бутылках. А если на кассе ему не хватало пары франков, то приходилось отказываться от чего-то под презрительными взглядами стоявшей сзади очереди.
Литература не была для него самоцелью, Эдуард рассматривал ее лишь как доступный способ добиться своей истинной цели – стать богатым и знаменитым, особенно знаменитым, однако, прожив в Париже 4–5 лет, он понял, что, возможно, не достигнет ее никогда. Будет стареть, так и не выйдя из амплуа писателя второго плана с налетом пикантной скандалезности, на которого коллеги в книжных салонах смотрят с завистью, потому что он нравится хорошеньким и смелым девушкам, и коллегам кажется, что жизнь у него гораздо более цветистая, чем у них. А на самом деле он живет в незавидной квартирке со страдающей запоями певицей, шарит по собственным карманам, чтобы наскрести на кусок ветчины, и тоскливо размышляет, из каких еще воспоминаний можно слепить сюжет будущей книги. Потому что истина заключается в том, что он выдыхается, что он распродал почти все свое прошлое и осталось только настоящее, а это настоящее – вот оно: радоваться нечему, особенно когда узнаешь, что этот ублюдок Бродский только что отхватил Нобелевку.
