О пребывании Эдуарда в Сараево рассказывают и еще одну неприятную историю. В Пале, в ресторане под названием Kon-Tiki, он принимал участие в офицерской пирушке, где гости произносят тосты и ведут себя как гусары времен Лермонтова. На небольшой сцене – скрипач, развлекающий компанию: пленный мусульманин. В какой-то момент пирующие затягивают одну из песен четников, где говорится о том, что дома турок должны быть сожжены, и, смеха ради, заставляют скрипача им подыгрывать. Лимонов – по крайней мере, он так рассказывает – находит шутку не очень остроумной и, чтобы поддержать скрипача, подносит ему стакан ракии, что-то вроде местной сивухи. Музыкант сухо отвечает, что его религия запрещает ему пить. Смущенный этой неловкостью, Лимонов собирается отойти, но один из сербов, слышавший их разговор, вмешивается: «Сделай то, что тебя просит мой русский друг! Пей! Пей же, турецкая собака!»
Вы видите эту сцену? Она отвратительна.
Остаток вечера Лимонов чувствует на себе тяжелый взгляд скрипача. Тот расценил оплошность Эдуарда как намеренную попытку его унизить, и если он еще мог понять подобное отношение со стороны сербов, которые были его врагами и с кем он, случись им поменяться ролями, обошелся бы так же, то со стороны иностранца подобная выходка казалась ему непростительной. Эдуард же чувствует себя настолько неловко, что через какое-то время возвращается к скрипачу, чтобы все объяснить и оправдаться, но тот холодно пресекает эти попытки: «Я тебя ненавижу. Ты понимаешь? Я тебя ненавижу». На что Эдуард отвечает: «О'кей. Я свободен, а ты – в плену. Я не могу с тобой драться. Значит, мне остается только смириться. Ты выиграл».
Что можно сказать об этой истории? На первый взгляд она похожа на правду, и, возможно, все было именно так, как говорит Эдуард: ведь он вполне мог бы вообще ничего не рассказывать. Но здесь все сложнее. Дело в том, что впервые эта история прозвучала в изложении одного из свидетелей, венгерского фотографа, подавшего ее как свидетельство гнусной жестокости Лимонова. Теперь она широко известна. Если поискать сведения о Лимонове в Google, то вы ее там найдете. То есть Эдуард был вынужден дать свою версию событий, и, возможно, упомянутая оплошность, вылившаяся в крайне неприятное недоразумение, показалась ему самым правдоподобным объяснением, чтобы прикрыть совершенную в угаре веселого застолья низость, которой он сейчас стыдится, и с полным на то основанием.
Часть седьмая
Москва, Париж, Республика Сербская Краина, 1990-1993
1
Все последние месяцы своей жизни Сахаров устало повторял Горбачеву одно и то же: «Выбор прост, Михаил Сергеевич. Либо вы встанете на сторону демократов, о которых вам известно, что они правы, либо вы останетесь с консерваторами, о которых вам известно не только то, что они не правы, но и то, что они вас предадут. Тянуть время бессмысленно». «Да-да, Андрей Дмитриевич, – вздыхал Горбачев, раздраженный тем, что, согласно опросам общественного мнения, Сахаров был самым популярным человеком в стране. – Все это очень хорошо, но самой актуальной проблемой остается реформа партии». «Вовсе нет, – дребезжащим голосом возражал академик. – Проблема не в том, чтобы реформировать партию, а в том, чтобы ее ликвидировать. Это первое условие, чтобы политическая жизнь в стране стала нормальной».
Когда Горбачеву говорили подобные вещи, он переставал слушать собеседника. Ведь речь шла о партии… И снова обращался к тактике политического лавирования, пытаясь удовлетворить всех: сегодня он изображал из себя папу, завтра – Лютера, и в конечном счете его начинали ненавидеть все – и демократы, и консерваторы.
Политические критерии и определения, принятые в Европе, плохо переносятся на Россию, насчет политики правой и левой там царит полная неразбериха, однако базовые понятия вполне соотносятся с происходящим. Демократы стремились к демократии, а консерваторы хотели удержать власть. Первые – по большей части горожане, чаще всего молодые, в основном интеллигенция, – вначале Горбачева обожали, но он остановился на полпути, и они были разочарованы. На первомайской демонстрации 1990 года на Красной площади его фактически освистали. Теперь это стало возможно, и было горько видеть, как человек, которому его народ был обязан своей свободой, терпел оскорбления, которые еще недавно так хотелось, хотя и безо всякой надежды, бросить в лицо Брежневу и его клике: КПСС на свалку и Генсека туда же!
Но эта категория недовольных была не самой опасной. Когда на похоронах Сахарова один молодой человек сравнил усопшего с Оби-Ван Кеноби, а Горбачева с неловким Йодой, кто-то из журналистов спросил, кто же в таком случае Дарт Вейдер, и тот ответил, что, к сожалению, претендентов более чем достаточно. В самом деле, hard-liners – так англосаксы, когда они не склонны шутить, называют консерваторов, – кишмя кишели и в Политбюро, и в военно-промышленном комплексе. Но, в соответствии с великой советской традицией, все они были напрочь лишены обаяния, чем и объясняется успех у прессы актера на второстепенных ролях, ныне почти забытого, – полковника Виктора Алксниса.
Эдуард познакомился с ним, приехав ненадолго в Москву: они встретились в телевизионной студии. Их пригласили на передачу, где оба должны были выступить в роли антигорбачевцев консервативного толка, а в качестве оппонентов им выставили демократов – бывших диссидентов и членов «Мемориала». Одетый в черную кожу, с дьявольской усмешкой на лице, Алкснис производил впечатление бездарного актера, старательно отрабатывающего порученную ему роль злодея, который намеревается отдать своих врагов на съедение крокодилам. Представляя в парламенте советских военнослужащих, несущих службу в Латвии, он обли чал прибалтийских сепаратистов, требовал судить их по зако нам военного времени и призывал к священному союзу «марксистов-ленинистов, сталинистов, неофашистов, православных, монархистов и безбожников», чтобы уберечь СССР от развала, к которому его подталкивали люди, эту страну не любившие и готовые отдать ее на разграбление иностранцам. Того, кто, как и мы, уже начал понимать политические взгляды нашего героя, не удивит, что эти двое быстро спелись. После передачи «черный полковник», как называли Алксниса, представил Эдуарда своим товарищам по оружию, имена которых я не стану здесь приводить и лишь кратко опишу сферу интересов этой симпатичной компании. Все они – и военные, и гэбэшники – заинтересованные читатели Mein Kampf и «Протоколов сионских мудрецов», издатели газетных листков, вроде ультранационалистского «Дня», провозгласившего себя «газетой духовной оппозиции» и прозванного демократами «соловьем Генштаба»: на его полосах Эдуард делал свои первые шаги в русской журналистике. Вернувшись в Париж, он не потерял контакта с Алкснисом: они перезванивались, перебрасывались факсами, возбуждая и накручивая друг друга мечтаниями о государственном перевороте, который казался им неизбежным.
Горбачев тоже – и это надо признать – постепенно терял чувство реальности, загоняя самого себя в угол. В январе 1991 года, пользуясь тем, что весь мир следил по телевидению за первой войной в Заливе, в Вильнюс вошли русские танки, но, натолкнувшись на сопротивление, вскоре отступили, оставив на улицах пятнадцать трупов. Вильнюсское «черное воскресенье» окончательно дискредитировало Горбачева в глазах демократов: как можно после этого говорить о социализме с человеческим лицом? Чтобы оправдаться, Горбачев объявил, что ничего не знал, и все задались вопросом, что же хуже: что он откровенно лжет или что совсем не контролирует ситуацию? Чтобы поставить Горбачева в неловкое положение перед любимым им Западом, военные, не докладывая ему, производят передислокацию войск, провоцируют инциденты на границе, стараясь подгадать их к международным встречам в верхах. Однако, странным образом, советского лидера это нимало не смущает. Напротив, на фотографиях он улыбается все лучезарнее. Будучи Генеральным секретарем партии, свой мандат он получил от нее и потому свысока смотрит на «так называемого демократа» Бориса Ельцина, только что, всенародным голосованием, избранного президентом России. Популярность Ельцина стремительно растет, но Горбачев, кажется, этого не замечает. Подал в отставку с поста министра иностранных дел верный Шеварднадзе, публично заявив, что страну ожидает диктатура, но Горбачев проигнорировал и это предупреждение. Еще более верный Яковлев в отставку не уходил, но каждый раз, прощаясь с очередным журналистом, говорил: «До новой встречи – если, конечно, я не окажусь в Сибири». С энергией отчаяния он снова и снова пытается предостеречь шефа в отношении фронды, зреющей в недрах Политбюро, но тот, пожимая плечами, отвечает: «Да все нормально, не надо преувеличивать, я их хорошо знаю, они неплохие мужики, хотя и упертые. Все под контролем».
