– Ну, Лимонов, значит, ты так и не сделал революцию в России?
Эдуард, застигнутый врасплох, бормочет, что он все же попытался. Был среди героев, защищавших Белый дом от танков Ельцина. При штурме Останкино ранен в плечо. А сейчас хотел бы воевать в Краине. Это непросто, подтверждает Аркан. Коридор из Белграда в Краину почти постоянно блокирован то хорватами, то мусульманами, не говоря уж о войсках ООН. Но завтра туда отправится одна группа. Хочешь с ними?
– Конечно!
Пять часов утра. Микроавтобус с тонированными стеклами ждет на заснеженной мостовой перед гостиницей. Эдуард садится в пустой салон. Автобус, не торопясь, объезжает окрестности, собирая, как школьников, заспанных мужиков крестьянской наружности. К восходу солнца они выезжают из Белграда и, попивая кофе из термоса и сливовицу прямо из горлышка, целый день катят по дорогам, вдоль которых мелькают остовы покореженных автомобилей и сгоревшие дома. Проезжают Герцеговину, скалистое, бесплодное, продуваемое ветрами плоскогорье, где часто снимали американские вестерны и где могут жить только камни, змеи и усташи. В принципе, здесь всегда можно понять, по чьей территории едешь: сербской, хорватской или боснийской. Но там, где шли бои, это сложно. Линия фронта может разрезать пополам деревню, по разным сторонам одной дороги могут говорить на разных языках, пользоваться разными деньгами, исповедовать разные национальные идеи. Поскольку пассажиры старались не высовываться, трудно было сказать, чей пропускной пункт они проезжают – сербский или боснийский, однако микроавтобус, как ни странно, пересек их все без проблем. Я говорю «как ни странно» потому что спутники Эдуарда, одетые, как селяне, едущие на ярмарку, на самом деле были боевиками Аркана, возвращавшимися на фронт после отпуска в Белграде, а багажник битком набит оружием.
Почти всю дорогу радио передавало одну и ту же тревожную новость: в Республике Сербской Краине ночью произошло что-то вроде государственного переворота, и министр обороны, которому Аркан рекомендовал Эдуарда, вроде бы арестован. Вскоре вдоль дороги стали появляться только что расклеенные афиши с портретом Аркана, объявленного в розыск, и ценой за его голову. Происходит то, о чем Эдуард начинает догадываться и что впоследствии подтвердится: Милошевич, которого один американский дипломат назвал «главарем мафии, уставшим от торговли наркотиками в Бронксе и решившим переключиться на казино в Майами», начинает выбирать, какие карты из тех, что у него на руках, можно будет сдать в ходе предстоящей торговли. Договорившись со своим заклятым другом Туджманом, он подготовил сдачу Краины хорватам в обмен на сербские территории в Боснии и снятие эмбарго. На новом этапе политической игры дружба с такими отморозками, как Аркан, становится обременительной, от них пора избавляться, и потому очевидно, что дюжина наемников, которые трясутся сейчас в автобусе, катит прямиком в мышеловку. По логике вещей, Эдуард должен был сгинуть вместе с ними, но на Балканах обычная логика не действует. Обстоятельства сложились так, что спутники высадили его в городе, предоставив выкручиваться самому, а власти, к которым он обратился, не то чтобы плохо с ним обошлись, а просто гоняли из кабинета в кабинет и в конце концов отправили в австро-венгерскую казарму, расположенную в чистом поле.
Там ему выдали военную форму – чью, сказать трудно, поскольку брюки, китель и прочее были разного происхождения, – чин капитана и отдельную комнату. Последняя льгота дается вместе с чином: ее предыдущий хозяин был капитаном и подорвался на мине, следующий жилец тоже должен быть капитаном – так проще. Утром его экипировку дополнили «калашом» и ангелом-хранителем в лице сербского офицера, угрюмого грубияна: этот солдафон, зайдя к одному из своих подчиненных, стал угрожать и оскорблять его жену за то, что она хорватка. Эдуард шокирован, но ему объясняют, что офицера можно понять: в прошлом году вся его семья была вырезана хорватами. Несколько дней спустя инцидент будет исчерпан: обиженный подчиненный сам зарежет офицера.
Впечатление такое, что они в тупике. Проникнуть к ним никто не может, уйти – тоже, и при этом никто толком не понимает, кто и с кем здесь воюет. Потерь много с обеих сторон, и сербские крестьяне становятся все более недоверчивы, чувствуя, что их предал весь мир – не только Запад, но и родина-мать, готовая бросить своих детей на произвол судьбы. И действительно, год спустя, Республика Сербская Краина прекратила свое существование, а ее жители частью погибли, частью сидели по тюрьмам, и лишь самые удачливые сумели бежать в Сербию.
В этом диком горном краю Эдуард провел два месяца. Он участвовал, по его собственным словам, – и я ему верю – в нескольких партизанских акциях: рейды по деревням, засады, перестрелки. И реально рисковал жизнью. И тут снова возникает вопрос, который я не раз задавал себе, работая над книгой: убивал ли он? Я долго не мог решиться спросить его об этом напрямую, а когда наконец отважился, он пожал плечами и ответил, что это классический вопрос человека, никогда не державшего в руках оружия. «Конечно, я стрелял. И видел, как люди падали. Означает ли это, что их убил именно я? Трудно сказать. Война – это хаос». Мне редко случалось подозревать его во лжи: в данном случае, возможно, да. Он знал, что я пишу о нем книгу для французских читателей, то есть для людей добродетельных и не терпящих насилия, поэтому он вполне мог предпочесть не хвастаться тем, что, в глубине души, считает интересным опытом. В соответствии с его философией, убить человека в рукопашной схватке – это что-то вроде совокупления: штука, которую надо попробовать хотя бы раз. Если он это сделал, чего я, разумеется, не знаю, то, с большой вероятностью – и без возможных свидетелей, – это могло случиться именно в те два месяца, что он провел в Краине.
В Белград Эдуард вернулся на машине одного японского журналиста. На каждом блокпосту он клялся, что оружия у него нет, а между тем в сумке лежал браунинг 7.65, сохраненный им в память о балканской экспедиции, которую считал последней. Все это время он не мог забыть издевки Аркана: «Ну, что, Лимонов, значит, ты так и не сделал революцию в России?» Он понял, что время мелких боев в арьергарде для него кончилось. Пора дать свое генеральное сражение: вернуться в Москву и там или победить, или погибнуть.
Часть восьмая
Москва, Алтай, 1994-2001
1
Жизни двух знаменитых людей продолжают течь параллельно: Лимонов и Солженицын покинули свою страну одновременно, весной 1974 года. И возвращаются тоже одновременно – ровно двадцать лет спустя. Солженицын провел эти годы за колючей проволокой, которой он, чтобы отпугнуть любопытных, окружил свое поместье в Вермонте, и выходил оттуда лишь для того, чтобы произносить гневные филиппики в адрес Запада, которые создали ему репутацию человека неуживчивого. При этом он по шестнадцать часов в сутки триста шестьдесят пять дней в году писал документальную эпопею о корнях революции 1917-го, на фоне которой «Война и мир» выглядит простенькой сентиментальной повестушкой в духе «Адольфа» Бенжамена Констана. Его ни на секунду не покидала уверенность в том, что он в конце концов вернется домой и там все будет по-другому. И вот Советского Союза больше нет, «Красное колесо» закончено – час пробил.
