Вот один из рассказов Захара Прилепина.
Ему было двадцать лет, он жил в маленьком городке в Рязанской области и подыхал там со скуки. Однажды кто-то из его товарищей показал ему странную газету, которую привезли из Москвы. Ничего похожего ни Захар, ни его друзья никогда в руках не держали. В Россию не попадали ни пресса американского андеграунда, ни такие издания, как L’Idiot Interantional, Actuel, Hara-Kiri, – то есть все, что Эдуард, запуская «Лимонку», взял за образец. И потому нет ничего удивительного, что кричащий макет, отвратительные картинки и провокационные заголовки произвели на ребят сильное впечатление. Хотя газета и была органом политической партии, о политике в ней говорилось меньше, чем о рок-музыке, о литературе, о стиле. О каком стиле? О стиле fuck you, bullshit и «отъебись». Наикрутейший панк.
А теперь представьте себе российскую глубинку, говорит Захар, и безысходную тоску провинциальной жизни, невыносимую для тех молодых людей, у которых есть хоть какие-нибудь способности и стремления. И если один-единственный номер «Лимонки» окажется в таком городе и попадет в руки кому-то из этих ребят, праздных, угрюмых, разукрашенных татуировками, сосущих пиво и дергающих струны гитары, сидя под портретами рок-группы Cure и Че Гевары, добытыми с большим трудом, – дело сделано. И оглянуться не успеешь, как их уже будет десять, двадцать, целая банда опасных подростков, шатающихся по паркам и скверам, бледных, одетых в черные порванные джинсы: потенциальных подозреваемых – самых частых клиентов милиции. У них появился новый пароль – из рук в руки передается «Лимонка». У них появилось что-то свое – газета, которая разговаривала именно с ними. А за всеми вычитанными в газете словами стоял этот тип, Лимонов, и Захар с приятелями бросаются лихорадочно читать все, что он написал. Этот человек становится одновременно и их любимым писателем, и героем в реальной жизни. По возрасту он вполне годится им в отцы, но на их отцов он не похож. Он ничего не боялся, вел жизнь, полную приключений, о которой мечтает любой двадцатилетний, и говорил им так: «Ты молод. Тебе надоело жить в этой дерьмовой стране. Ты не хочешь быть ни жалким обывателем, ни подонком, думающим только о деньгах, ни гэбэшником. Тебя переполняет бунтарский дух. Твои герои – Джим Моррисон, Ленин, Мисима, Баадер. Ну, так вот: ты уже нацбол!»
При этом необходимо понять, поясняет Захар, что «Лимонка» и нацболы – это контркультура. Она идет вразрез с культурой России. Причем контркультура единственная, потому что все остальное – пропаганда и компанейщина. Разумеется, в их рядах попадались и настоящие скоты, и неврастеники, которых такими сделала армия, и скинхеды с овчарками, обожающие пугать приличных граждан нацистским «хайль»: все это так. Но там же оказались и все молодые таланты провинциальной России: художники-самоучки, контрабасисты, ищущие единомышленников, чтобы создать рок-группу, самодеятельные кинорежиссеры, робкие натуры, втайне от всех сочиняющие стихи и мечтающие о красивых девушках и о том, что хорошо бы расстрелять всю школу, а потом застрелиться самому, как делают в Америке. А также сатанисты из Иркутска, «Ангелы ада» из Вятки, сандинисты из Магадана. «Мои товарищи», – тихо говорит Захар, и становится ясно, что никакие литературные успехи, международные премии, переводы на все языки мира, поездки за границу не смогут заставить его предать этих товарищей, жалких бедолаг из русской глубинки.
Эти ребята – вначале были только мальчики – выросли в бедности. Если работали, то за гроши – грузчиками, дворниками, охранниками на стоянках, где, разбрызгивая грязную жижу, парковались внедорожники, стоившие зарплаты их матерей за полжизни, и оттуда вылезали, гундося что-то в мобильник, мужики не намного старше них, но намного хитрее, которых они презирали всеми силами своей души. Когда коммунизм рухнул, Захару и его друзьям было пятнадцать. Их детство прошло в Советском Союзе, и оно оказалось лучше, чем отрочество и юность. С сожалением и теплотой они вспоминают времена, когда жизнь имела смысл, когда денег было мало, но и покупать было нечего, когда дома ремонтировали, а маленький внук смотрел на своего деда с восхищением, потому что тот был лучшим трактористом в колхозе. Они видели крах всей жизни и унижение родителей – людей скромных, но гордых своим положением; они видели их впавшими в нищету, но главное – потерявшими то, чем когда-то гордились. Я думаю, что последнее ранило их сильнее всего: смириться с этим они не смогли.
Вскоре отделения НБП возникли в Красноярске, Уфе и Нижнем Новгороде. И вот однажды, в сопровождении трех-четырех парней, к ним приехал Лимонов. Вся компания отправилась встречать его на вокзал. Гости ночевали то у одних, то у других, случалось, беседовали ночи напролет, но главным образом слушали его. Он говорил просто, ярко и уверенно, как человек, который знает, что его не прервут, часто повторяя любимые слова «великолепный» и «чудовищный». Все вокруг было или великолепно, или чудовищно, а в промежутке – ничего, и Захар, увидев его в первый раз, подумал: «Это великолепное существо, способное на чудовищные поступки».
Он прочел все, что написал Лимонов, даже его юношеские стихи, в которых, на его взгляд, чувствовался свежий и непосредственный взгляд ребенка. Но в Лимонове уже нет ничего детского, за долгое путешествие по миру он растерял все иллюзии. «Стратегию своей жизни, – учил он, – надо выстраивать, исходя из предполагаемой враждебности окружающих». Это единственное реалистичное видение мира. А лучшая защита от чужой враждебности – смелость, бдительность и готовность убить. Достаточно побыть рядом с ним несколько минут, чтобы почувствовать энергию, исходящую от его тела – сухого, мускулистого, всегда готового к отпору, – и понять, что он обладает перечисленными качествами. В то же время в нем не заметно ни малейших признаков доброты. Интерес к другим людям – да, постоянное любопытство к окружающему миру, но ни доброты, ни мягкости, ни доверчивости. Поэтому Захар, который восхищался Лимоновым и очень дорожил своим местом рядом с ним, никогда в его присутствии не чувствовал себя так же свободно, как с другими нацболами. Им он доверял безраздельно. Ребята, носившие клички Негатив, Шаман, Паяльник или Космонавт, были для него лучшими существами на свете: дерзкими и жестокими, но такими верными и надежными! В любую минуту они готовы отдать жизнь, чтобы спасти товарища, и пойти в тюрьму за свои убеждения. Их мораль резко расходится с той, по которой живет окружающий мир – развращенный и свободный от нравственных устоев. Мир, который пришел на смену стране их детства. Узнав этих людей, Захар несколько лет общался только с ними. Все остальные казались ему пустыми и скучными.
«Мне повезло, – думал он. – У меня появились такие друзья, рядом с которыми умереть – большая честь. А ведь я мог прожить жизнь, так и не встретившись с ними, но это случилось. И это хорошо».
Он стал ездить в Москву, до которой от Нижнего Новгорода было всего 400 километров. Вначале он ничего не боялся, но репрессивный режим ужесточался, и нацболы из провинции получили инструкции избегать прямых поездов, потому что, покупая билет, надо предъявлять паспорт, и есть риск попасть в поле зрения ФСБ. Они стали ездить на местных электричках, ползающих как черепахи, но дающих возможность разбивать поездку на куски, перебираясь из города в город и тем самым избегая контроля. Теперь путешествие длилось два дня, во время которых они или пили, или спали. Ехали обычно втроем-вчетвером – прыщавые мальчики, с бледной кожей и красными руками, в джинсах, куртках и черных шапочках, – и пассажиры всю дорогу на них опасливо косились. Москва ребят пугала. Там они чувствовали себя бедными провинциалами. Они боялись, что в метро их остановит милиция, боялись красивых девушек, к которым не осмеливались подойти, и потому старались побыстрее добраться до станции «Фрунзенская», возле которой находился партийный бункер, и позвонить в бронированную дверь. Эту дверь часто приходилось менять, потому что спецназовцы слишком часто кромсали ее автогеном, чтобы, ворвавшись внутрь, перевернуть все вверх дном и увести с собой всех, кто там оказывался. Дверь открывалась, путешественники спускались по ступенькам в подвал, где могли, наконец, облегченно вздохнуть. Они у себя дома.
