У Эдуарда есть все основания опасаться и этого типа, и того, что их приватный разговор ухудшит его положение в колонии. Однако он соглашается, и в назначенный день его приводят в помещение, примыкающее к кабинету Хозяина, где уже томятся человек десять специально отобранных зэков, тщательно выбритых и чисто одетых. Они молча ждут, избегая глядеть друг на друга: всем явно не по себе. Наконец появляются члены делегации: по цвету их лиц видно, что обед сопровождался обильными возлияниями. С полчаса они беседуют с заключенными, интересуясь, нет ли жалоб и довольны ли те условиями содержания. В душе Эдуард негодует: неужели они такие идиоты, неужели не понимают, что заключенный, в присутствии начальства, никогда не рискнет пожаловаться, потому что прекрасно знает, что его ждет, как только заезжие гости покинут колонию? Он незаметно наблюдает за Приставкиным, тот незаметно наблюдает за ним. Со времени их последней встречи Приставкин облысел, растолстел, лицо приняло красноватый оттенок. «Жизнь авантюриста заставляет держаться в тонусе, – думает не потерявший юношеской стройности Эдуард, – а чиновникам в их мягких креслах форму сохранять труднее». Наконец Приставкин говорит начальнику – довольно громко, так что слышно всем, – что он хотел бы поговорить наедине с заключенным Лимоновым.
– Савенко, – поправляет упомянутый заключенный.
– Ну, конечно, – суетится начальник. – Вы можете пройти в мой кабинет.
Они удаляются, сопровождаемые изумленными взглядами присутствующих. В дверях – момент нерешительности: куда сесть? Если бы это зависело от Эдуарда, он предпочел бы стоять, а гость сел бы в кресло Хозяина, что отражало бы реальное положение вещей, а если бы Эдуарду предложили поменяться с Приставкиным, он бы не согласился. Однако гость берет его под локоть, и они, как старые друзья, садятся на небольшой диванчик перед низким столиком.
– Сигару? – предлагает Приставкин. Эдуард отвечает, что не курит. – Ладно, – начинает Приставкин, обдав собеседника запахом коньяка, – эта дурацкая история слишком затянулась, пока кончать. Вы, Эдуард Вениаминович, – великий русский писатель. Ваша «Книга воды» – просто шедевр. Да, да, позвольте мне сказать: настоящий шедевр. Впрочем, знатоки все прекрасно понимают. Вы в курсе, что вас включили в шорт-лист Букеровской премии? Вашей судьбой заинтересовался ПЕН-клуб, и, хотя органы этого, разумеется, никогда не признают, обвинение в терроризме выглядит абсурдно. Времена меняются, не надо делать глупостей. Настоящая преступность сосредоточилась сегодня в сфере экономики: все эти Ходорковские, которые воруют миллиардами, да, это настоящие преступники, и самые опасные – вот по кому тюрьма плачет. Но художник вроде вас, Эдуард Вениаминович, мастер русской прозы… На нарах, рядом с уголовниками вам не место.
– Но некоторые из них – прекрасные люди, – возражает Эдуард.
– Да? Вы полагаете, что уголовники – прекрасные люди? – Приставкин добродушно усмехается. – Это ваша позиция как художника? Достоевский тоже так считал… Как бы там ни было, с вами обошлись слишком сурово. Но вы, Эдуард Вениаминович, не беспокойтесь, мы это уладим.
– Я не возражаю, – осторожно вставляет Эдуард.
– Еще бы! Кто ж станет возражать! Но, чтобы облегчить дело, вам бы следовало признать свою вину. Ну-ну, не хмурьтесь, я знаю, что на суде вы все отрицали, но подумайте хорошенько: это будет чистая формальность, чтобы наши друзья из ФСБ не потеряли лица. Вы же знаете, какие они обидчивые. В конце концов, об этом никто не узнает. Эта бумажка будет только у вас в деле. Если согласитесь, то через месяц, от силы – два, будете на свободе.
Эдуард смотрит на него, стараясь угадать, в чем подвох. Потом отрицательно качает головой: репутация человека, идущего до конца, ему дороже любой свободы.
– Подумайте хорошенько, – говорит на прощанье Приставкин.
После этого разговора в судьбе Эдуарда появилась какая-то неопределенность, и оттого, что все решалось в высоких сферах, его положение на зоне изменилось: он почувствовал со стороны окружающих уважение, зависть и даже некоторую робость. Когда его начинали расспрашивать, он коротко объяснял, что это глупости и все останется, как есть.
Однако он ошибался, что подтверждает приехавший из Москвы адвокат. Общественное мнение развернулось в его пользу. Эдуарда теперь считают не террористом, а кем-то вроде Достоевского, автора великих «Записок из мертвого дома». Что же до оппортуниста Приставкина, то он, видимо, просто воспользовался великолепной возможностью выступить в роле либерала. Но Эдуард отказывается выполнить поставленное ему условие, справедливо полагая, что речь идет о его чести. И тогда адвокат предлагает выход в духе чистой казуистики: вопрос о виновности подниматься не будет, а определяющим обстоятельством станет то, что Эдуард свой приговор не оспаривал.
«Если так, то ладно», – соглашается наш герой.
Дальше все происходит очень быстро. На его вкус, даже слишком. Он настроился на долгий срок, приведя в соответствие обстоятельствам свои мысли, планы и даже обмен веществ, и вдруг ему объявляют, что через десять дней, через восемь, через три все кончится: декорации разбирают и массовку распускают – будет сниматься другое кино. К Хозяину его теперь не вызывают, а приглашают, и тот обращается с Эдуардом, как с VIP-персонажем, как будто все, происходившее ранее, было всего лишь шуткой, забавным спектаклем, над которым теперь можно вместе посмеяться. Он просит подписать ему экземпляр «Книги воды» и интересуется, какая память останется у знаменитого зэка от его заведения. «Я буду рекомендовать вашу колонию своим друзьям», – отвечает Эдуард, приведя начальника в восхищение своим остроумием. «Вы порекомендуете ее вашим друзьям! Ах, какой вы шутник, Эдуард Вениаминович!»
Досрочные освобождения – редкость для Энгельса, а этот случай так явно попахивает блатом, что Эдуарду неловко перед сокамерниками. Ведь он совершенно искренне сделал все, чтобы доказать, что он такой же простой мужик, как и они, а теперь выглядит как те журналисты, которые ради своего репортажа втираются в доверие к бомжам и бродягам, а когда дело сделано, говорят им: «Пока, ребята, все было супер, я вас не забуду и на Рождество пришлю фуа гра». И тут же обо всем забывают. Сам Эдуард таких типов презирал, и его удивило и успокоило то, что никто в Энгельсе не держит на него зла. Напротив, его популярность растет как на дрожжах. Впечатление такое, словно все рады, что довелось познакомиться со знаменитостью, чьей судьбой занимаются важные шишки, и что теперь можно будет рассказывать другим, как они сидели рядом на нарах – такое простодушие в конце концов начинает вызывать у него легкую брезгливость.
Накануне освобождения ему разрешили взять из камеры хранения свой чемодан. Этот чемодан был одним из его талисманов. Он спер его у Стивена, когда уезжал из Нью-Йорка в Париж, и с тех пор чемодан следовал за ним повсюду – на войну, на Алтай, по тюрьмам, и в нем всегда лежали две рубашки – черная и белая. Вечером в бараке праздновали отвальную: все обнимались, хлопали друг друга по спине и долго спорили о том, какую рубашку следует надеть, выходя на свободу. Вопрос тем более серьезный, что предстоящее событие будет запечатлено на пленку: приедет телевидение. Эдуард не знал, как к этому отнестись, но Хозяин очень настаивал, да и заключенные радовались как дети, которых обещали повести в цирк.
