Поселок — лес, лес — поселок… Это такая зона в несколько сотен километров, которая в масштабе страны выглядит на карте как маковое зернышко. Не повернуться, не развернуться… Вот так, изо дня в день, и приходится ласкать взглядом вековые стволы сосен, прежде чем коснуться их острием топора или зубьями пилы. Воздух летом сырой, а зимой тяжелый от мороза, вдыхать и выдыхать его свободно может только человек, привыкший к тяжелым условиям жизни в тайге.
Да разве такое существование назовешь жизнью? Короткое, всегда промозглое дождливое лето, а затем бесконечная морозная зима. Снега выпадает столько, что не пройти, не проехать. Бараки в поселке заносит по самые крыши, и ходить приходится учиться особым образом: шагать ровно, как по ниточке, по натоптанной в глубоком снегу тропе. Шаг влево, шаг вправо, и можно провалиться в сугроб по грудь или даже шею, без посторонней помощи ни за что не выбраться.
— Чего на деревяшки пялишься, бригадир?
Калачев обернулся. Рядом стоял Сергей Коновалов — на редкость неприятный тип. Коренастый, рыжебородый, отпетый уголовник и наглец, готовый уколоть любого едким словцом. Коновалов недавно прибыл в поселок, как-то умудрившись перевестись со строгого режима на поселение. С первого дня он всем старался дать понять, что работой на государство обременять себя не собирается и любые потуги заставить его взять в руки топор или пилу будет расценивать как тяжкое оскорбление своей личности.
— Какого хрена тебе надо, Ржавый? — Степан специально назвал Сергея по кличке, с которой тот прожил уже не один десяток лет.
— Вижу, как на баб, на елки пялишься, — хмыкнул Ржавый. — А может, прикидываешь, сколько срубить успеешь до конца срока?
Глядя на Коновалова, Степан понял, что тот нарывается на очередной скандал, и решил не давать ему на то повода.
— Шел бы ты своей дорогой, Ржавый. Бодаться я с тобой не собираюсь и никакого дела у меня к тебе нету, усек?
Но Коновалов вместо того, чтобы затевать ссору, повел себя совсем не так, как ожидал Калачев.
— Не колоти понты, бригадир. По делу я, — удивил его Ржавый. — Я долго присматривался к тебе: все то время, пока в этой дыре чалюсь.
Не найдя для достойного ответа слов, Степан лишь пожал плечами.
— Ты хоть из органов, но мужик правильный, — продолжил Коновалов, доставая из кармана кисет с самосадом. — Тут в поселке одни фраера беспонтовые пришвартовались. Серьезное дело предложить некому, а ты…
Оправившись от неожиданности, Степан усмехнулся и, пытаясь ничем не выдать своей заинтересованности, спросил:
— О чем ты треплешься, Ржавый? Какое такое дело можно затевать в этой непроходимой глуши?
Коновалов оживился. Быстро раскурив самокрутку, он осмотрелся и без всяких предисловий предложил:
— Дергать отсюда позвать хочу. Не в жилу мне здесь киснуть в сырости, а зимой сопли на делянке морозить!
— Вижу, ты не сопли, а скорее мозги отморозил, — ухмыльнулся Степан. — Ты что, не видишь, куда попасть угораздило?
— Туда, где и ты паришься, — ответил Ржавый после глубокой затяжки.
— Ты так говоришь, будто я не рядом с тобой в пятистах верстах от Магадана, а где-то в парке под Москвой, откуда до Кремля пару часов ходу…
Калачев не спускал пристального взгляда с лица собеседника, но на нем не дрогнул ни один мускул.
— У меня план есть конкретный, — продолжил Коновалов, отбрасывая в сторону кончик выкуренной до пальцев самокрутки. — Но тебе пока ничего не скажу. Надумаешь, подваливай. Не надумаешь — язык прикуси и упакуй. Где-то вякнешь, я тебя самого упакую!
Поправив шапку, Ржавый развернулся, собираясь уходить, но посмотрел на Степана через левое плечо и усмехнулся:
— А какого хрена я к тебе подошел, не знаешь?
— Понятия не имею, — огрызнулся озабоченно Калачев, который уже обдумывал неожиданное предложение.
— Вот это правильно, — ухмыльнулся Коновалов одобрительно. — Ты не лес разглядывай, а в комендатуру топай. Там Хозяин, Алексей Иванович, уже самовар кочегарит, тебя ожидаючи…
* * *
Поселок, в котором проживали так называемые вольные поселенцы, носил громкое название — Таежный тупик. Этот жалкий населенный пункт очень соответствовал своему названию. Ни крепких рубленых изб, ни правильных улиц. Преобладали деревянные постройки барачного типа да заросшие бурьяном тропы, пересекавшиеся ямами и канавами, вечно заполненными грязной жижей.
Комендатура размещалась в единственном большом и крепком доме, посреди поселка. Входов было два: один, слева, — в комендатуру, второй — в помещение медпункта.
Алексей Иванович Аверкиев сидел за рабочим столом и, сдвинув к переносице густые седые брови, внимательно рассматривал какие-то документы. Войдя в кабинет, Степан заметил, как он резко качнул головой и вздрогнул, видимо, от скрипа двери. Комендант пожал Калачеву руку, и его тонкие губы растянулись в приветливой улыбке.
— Звал, Алексей Иванович? — спросил Степан, подходя к столу и присаживаясь без разрешения.
— Звал-звал, Степа, — кивнул утвердительно Аверкиев, потягиваясь и расправляя плечи.
— А что случилось в нашем забытом богом краю? — поинтересовался Калачев, вынимая из кармана телогрейки мешочек с самосадом и изящную деревянную трубку. — Может, амнистия грянула или на пенсию собрался?
— Ишь, размечтался, голубок, — старик положил перед собой на столе руки. — Об амнистии и не мечтайте, покуда гремит война, а относительно моей пенсии… Так тоже не дождетесь! Мне уже семь десятков с хвостиком, а я все еще с делами хорошо справляюсь. А на мое место, в этот кабинет, оттуда, — он указал пальцем на окно за спиной, — ни одного мудака не заманишь. Люди лучше на фронт под пули и бомбы пойдут, чем к нам, в это гиблое место!
— А поселенцы промеж себя байки травят, будто уже не раз фаловали тебя уехать.
— Было дело, — кивнул комендант утвердительно. — А я вот пальцем не шевельнул, чтобы уехать, и не возразил, чтобы остаться. Меня теперь не замечают: война! Больше не предлагают. Да и мне уже не ужиться там, в шумной жизни. Мне больше по сердцу наша тишина. А вот ты… — он осекся, будто сболтнул лишнее, и замолчал.
Калачев смотрел на Алексея Ивановича и тоже молчал. Ему было жаль одинокого старика, которому приходилось доживать свой век не в кругу семьи, а среди поселенцев, пусть и не опасных, но с уголовным прошлым.
Высокого роста, сутуловатый, с новенькими подполковничьими погонами на плечах — одним словом, комендант Аверкиев выглядел как молодящийся мужчина пятидесяти лет, который все еще хочет нравиться женщинам. Лагерники, как правило, не любят тех, кто носит форму НКВД, но, против воли, Степан чувствовал симпатию к этому суровому и справедливому человеку. За десять лет, которые он был вынужден отбывать наказание, Калачев так и не сумел заставить себя относиться к бывшим коллегам как к палачам и карателям, хотя многое пришлось вынести от произвола выродков, позорящих форму и офицерскую честь.
