— Да, знаю, — говорит.
— Ну давай попробуем, — прошу её.
— Хорошо! Давай попробуем! — Она соглашается, и я вижу, что ей самой интересно.
Она идёт в детскую, я зарываюсь в пальто, там душновато, и начинаю глухим голосом стонать:
— Помоги-и-и-те!
Прибегает Анночка и спрашивает дрожащим голосом:
— Ниночка… это ты?
Я тогда совсем несчастным и глухим голосом вою:
— Я не Ниночка! Помоги-и-и-те!
Анночка начинает быстро-быстро разгребать пальто и кричит, слышу по голосу, что очень боится:
— Ниночка, ну ведь это ты?
— Я не Ниночка! — тихо вою из-под пальто. — Помоги-и-и-те!
— Ты Ниночка! Ну скажи, что ты Ниночка!
Непонятно уже, где она пальто разгребает, потому что от страха ничего не соображает. И вдруг я разозлилась — ну ведь всё ей объяснила, и прекрасно она знает, что это я, так чего реветь собирается? — и как завою голосом совсем далёким, неизвестно откуда идущим:
— По-мо-гы-тэ-э! — Вот, думаю, какой хороший голос получился — прямо страшный!
А у Анночки руки слабые, она плохо разгребает, потом от страха, наверное, всё упускает — и заплакала:
— Ниночка, это же ты???
Но я продолжаю своим страшным, тихим голосом стонать:
— Я не Ниночка! По-мо-гы-тэ-э!
Тут она до меня докопалась, плачет, я схватила её за руку, привела в детскую, сели мы с ней на Бабушкину кровать. Я вытерла ей слёзы — у неё всегда в кармане платочек есть — и спрашиваю:
— Анночка, ну почему ты плакала?!
— Потому что очень страшно! — говорит Анночка, и так печально говорит.
— Ну почему тебе страшно, ведь ты же знаешь, что это я, Ниночка!
— Но я же тебя не вижу!
Так, думаю, с первого раза не получилось. Ну ничего, я тоже стойку в первый день сделать не смогла — всё падала, только на второй получилось. И всё равно стойка у меня плохая — на руках я пока ходить не могу.
— Пойдём покачаемся на трапеции! — предлагаю.
— Пошли! — Она радуется, смеётся, даже не верится, что только что плакала.
На следующий день зову Анку:
— Давай тренироваться на храбрость!
Она говорит:
— А как?
Я думаю: неужели забыла вчерашнюю игру?
— В «Помогите» будем играть — это же тренировка на храбрость! — говорю.
Анночка задумалась, стала грустная и говорит:
— Мне не очень хочется в эту игру играть.
Я удивилась, расстроилась и спрашиваю её:
— Ты хочешь храброй стать?
— Хочу! — говорит, и мне кажется, что говорит уверенно.
— Тогда давай играть — тренироваться!
— Давай! — соглашается она вдруг очень просто, и лицо не грустное.
Она опять идёт в детскую, я зарываюсь в пальто и начинаю выть оттуда этим замечательным, страшным, тихим голосом:
— По-мо-гы-тэ-э! — И мне самой вдруг становится ужасно смешно от этого голоса! Я боюсь расхохотаться, но тут прибегает Анночка. Она, не добежав до вешалки, кричит отчаянным голосом:
— Ниночка! Это же ты?!
А я вою, как из какой-то глубокой ямы:
— Я не Ниночка! По-мо-гы-тэ-э! — И самой невозможно смешно от этого голоса.
Анка кричит:
— Ниночка, скажи, что это ты!
Слышу, плачет. Просто рыдает, пальто быстро-быстро гребёт, до меня догреблась. Я хватаю её, опять веду в детскую, садимся на Бабушкину кровать, слёзы ей вытираю — мне её очень жалко, но почему-то мне очень смешно из-за своего дурацкого «страшного» голоса! Я совсем не понимаю, как можно меня бояться. Ведь я так Анночку люблю, и она это знает, тогда почему она меня боится? Надо подумать! А пока надо её развеселить. Пошли, говорю, попоём, я две новые песни подобрала на рояле! И мы бежим в столовую.
Вечером — мы уже поужинали — Мамочка Мишеньку уложила в детской, зовёт меня в родительскую спальню. Садимся на их кровать, и Мамочка меня спрашивает:
— Нинуша, что за игра, в которую вы с Анночкой вчера и сегодня играли?
Я ей всё очень подробно рассказала: и почему я эту игру придумала, и как в неё играть, и что у нас пока ещё ничего не получается — ну, в смысле «храбрости». Мамочка взяла меня за руку и сказала очень серьёзно:
— Нинуша! Две вещи хочу тебе сказать. Во-первых, никогда больше не играй с Анночкой в эту игру Ты не делаешь и не сделаешь её этим храбрее, но ты её сильно пугаешь, а ей это не нужно, она и так очень пугливая. Во-вторых, подумай, мне не нужно, чтобы ты дала мне ответ, мне нужно, чтобы ты сама себе ответила, ведь ты умная, добрая и честная девочка: не хотела ли ты её немножко попугать? Иногда люди хотят сделать что-то хорошее, а получается плохо — по разным причинам, и знаешь, бывает, человек сам не понимает, почему так плохо получилось, а иногда знает, но не хочет даже себе в этом признаться. Я уверена, что ты хотела её сделать храбрее, я знаю, как ты её любишь. Подумай об этом… для себя!
Пока Мамочка это говорила, у меня в душе всё перемешивалось — и удивление, и расстройство, и негодование, и грусть — ив конце вдруг так закололо, как будто это стыд и я сделала что-то плохое!
— Мамочка, можно, я пойду? — Я спустилась с кровати и добавила: — Я пойду подумаю!
— Да-да! Иди, моя родная! — Мамочка погладила меня по голове.
Я пошла на кухню, там Бабуся что-то варила, и я встала у окна.
— Посмотри, деточка, в окно, посмотри на небо! — говорит Бабуся. — Там облака такие удивительные картины делают!
Я покивала головой и стала думать.
Всё-всё подряд вспомнила, все свои чувства, и поняла: я честно, очень честно хотела её сделать храбрее. Но когда в первый раз разозлилась, я перестала думать о главном — Мамочка мне как-то говорила, что когда человек сильно сердится, он может забыть о главном. А главное здесь — это Анночка и её страх! И во второй раз я забыла про Анночку, потому что мне было очень смешно.
В общем, я придумала глупость, но не потому, что я злая, а потому, что я, как говорит Эллочка, легкомысленная.
Но все равно — грустно!
Миса-Миса
Мамочка уложила Мишеньку спать. Все дома, кроме Ёлки — она, бедная, ходит в общеобразовательной в третью смену, поздно приходит — в общем, ужас! Что за смена такая дурацкая!
Вдруг Мамочка зовёт нас из столовой, а Бабушку из кухни, прижимает палец к губам, мы останавливаемся около детской, Мама чуть-чуть приоткрывает дверь, и я слышу, как Мишенька поёт:
