Да уж, думаю, так они меня и спустят «плавно», спасибо, если руки не вырвут! Но, конечно, этого не говорю — ещё много времени, посмотрим, как они там будут меня «плавно» спускать. Учитель сам всё увидит!
Все разошлись, мы с Учителем вдвоём.
— Учитель! — говорю. — У меня тут есть одно «но» — можно, расскажу?
— Рассказывай! — разрешает он.
— Мы сейчас в трусиках и в майках, а выступать будем в белых рубашках, трусиках, галстуках и босиком. Если я босиком встану им на плечи — а ведь потом я спрыгиваю, — у них на плечах, на белых рубашках, будут чёрные следы от моих ног. А если будет дождик, у них и ноги и руки ещё будут грязные!
— Это ничего, моя девочка, — говорит он.
И я первый раз вижу, как его улыбка проступает наружу!
Восемьсот лет
Как всё замечательно — мы вернулись из лагеря, там было в этом году очень хорошо, а дома так хорошо, что я иногда как будто застыну и любуюсь кем-нибудь или чем-нибудь.
Я всё-всё рассказала за столом — и про Спящую царевну — Ёлка хмыкала и ворчала, но все меня слушали, — и про оркестр с Шуриком, и про спортивный кружок, и про то, как вечером мы танцевали. И про то, как я ходила где хотела, и про то, что костра не было, но это, я думаю, хорошо — мне почему-то сейчас не хочется петь у костра или в вагоне. В Доме учёных я бы спела! Все смеялись и радовались. А Ёлка рассказала, какая была красивая пирамида: я наверху с пионерским салютом, дождь идёт, я спрыгиваю, и мальчишки, на которых я стояла, грязные-грязные!
31 августа мы очень хорошо отпраздновали юбилей родительской свадьбы. Утром с Ёлкой побежали на рынок за астрами, а Папка сам пошёл и купил ещё много гладиолусов! Потом мы с Анкой очень много пирожков налепили — чудный был праздник!
А в самом начале сентября Мамочка пошла со мной на урок к Александру Сергеевичу новую скрипку показывать. Он на ней поиграл, был совершенно потрясён и сказал:
— Нинуша! Ты заслуживаешь такую скрипку!
Я смутилась.
А сегодня будет замечательное событие — я очень хочу в нём участвовать, но не знаю, получится ли. Сегодня на Красной площади и вообще в Москве будут праздновать 800-летие Москвы! Бабушка сказала Маме, что хочет пойти на этот праздник, на Красную площадь. Мамочка задумалась, а потом говорит:
— Не очень мне нравится эта идея — вспомни про Ходынку!
Бабушка говорит:
— Да что ты, Вавочка! Там же дело было совсем в другом!
— Может быть, — говорит Мамочка, и понятно, что всё равно не согласна. Плохо, что Маме это не нравится, но… пора! А я кое-что придумала: если людей рассмешить, они проще соглашаются.
— Бабуся, — говорю, — возьми, пожалуйста, меня на праздник! Пожалуйста! Ведь следующий будет через сто лет!
Мама с Бабушкой засмеялись, и вдруг Анночка просит:
— И меня!
— Нет! — говорит Бабушка решительно. — Я возьму только одного ребёнка!
— Анночка, — говорит Мама ласково и весело, — ещё будет очень много интересных праздников. И мы обязательно с тобой на них пойдём!
Мы с Бабушкой вышли на Первую Мещанскую — идём на праздник, можно было бы туда доехать на троллейбусе, но они, по-моему, не ходят — по проезжей части прямо река из людей. Бабуся держит меня за руку.
У Мамы, Папы и Бабушки очень разные руки, но все такие нежные, крепкие и надёжные.
Вся Мещанская — это огромная толпа, все весёлые, радостные, никто не толкается, смеются, разговаривают.
Бабуся рассказывает мне про то, какие замечательные балы и вечера устраивались в Палате мер и весов. Однажды, это было ещё до революции семнадцатого года, был у них бал, и на нём объявили конкурс на лучшую танцевальную пару. Бабушка с Дедушкой выиграли этот конкурс! Я спрашиваю:
— Бабусь, а что вы танцевали?
Бабушка засмеялась и говорит:
— Вальс!
Мы вышли на Сретенку, и вдруг я понимаю: что-то изменилось! Сретенка ведь узкая, и я чувствую, стало тесно, как-то нехорошо тесно. Бабушка чуть крепче держит меня за руку, иногда она смотрит на меня и улыбается. Я тоже улыбаюсь ей. Мы уже не разговариваем, и вокруг нас мало кто говорит. Я чувствую какую-то странную непонятную опасность. Я не знаю, где она, но я её чувствую! Мы идём медленно, но быстрее мы идти не можем и медленнее тоже не можем. Мы теперь связаны со всеми этими людьми на Сретенке, мы идём таким же шагом, как все, чуть покачиваясь, мы не можем выйти из этого потока, а он становится всё теснее и теснее.
Мы уже на Кузнецком Мосту — здесь совсем тесно, мы идём ещё медленнее, я ощущаю какие-то нехорошие течения в потоке — мы теперь двигаемся не монотонно, а рывками. Вдруг сердце ударяет мне сильно в грудь и начинает биться быстро-быстро — мне душно! Меня поддавливают ещё сильнее — дышать трудно! Почему-то мне кажется, что это не я, а кто-то другой говорит мне в голове: «Всё хорошо — ты с Бабушкой! Всё хорошо! Нина! Нина! Всё будет хорошо!»
Бабушка как-то по-другому берёт меня за руку и вдруг говорит спокойно и уверенно:
— Деточка! Всё будет хорошо! Скоро уже мы придём на праздник! — И потом она говорит так уверенно, крепко и раздельно: — Всё хо-ро-шо!
Сердце начинает биться медленнее, я уже не чувствую страха, но я теперь всё время «работаю»: я должна не допустить того, чтобы меня сдавили даже до небольшой потери дыхания, потому что после этого мне надо очень долго его восстанавливать. И я «работаю» — то вбок локоть выставлю, то назад, то кулак вперёд, чтоб меня совсем не придавили к Бабусе или не прищемили между двумя людьми. Но меня всё-таки немножко придавили и я дышу всё хуже и хуже!
Бабушка вдруг выставляет вперёд согнутую руку с кулаком, быстро тащит меня другой рукой и ставит перед собой — и меня сразу перестают давить! Я знаю, как восстанавливать дыхание — кашляю, немножко его задерживаю, опять кашляю. Главное быть спокойной — так меня Папа научил, а его — дядя Миша. Ещё кашляю — и начинаю нормально дышать. Бабушка спрашивает:
— Всё хорошо, деточка?
— Да, Бабуся, — говорю, — всё хорошо! — И действительно, я опять нормально дышу. Вот ведь Бабуся молодец — и как только она всегда чувствует, если с нами что-то не то?
Я немножко плохо соображаю и не понимаю, куда нас несёт. Бабушка всё время то в одну сторону меня вытащит, то в другую, то опять перед собой поставит — и меня так сильно больше не придавливают. Но почему-то мне всё хуже и хуже, и я вдруг понимаю, что могу сейчас закричать — в жизни со мной не было такого позора! А Папа рассказывал, что если человек ни с того ни с сего начинает кричать, значит, у него истерика. Тогда надо или дать ему несколько пощёчин, или облить холодной водой, а у меня здесь воды нет, и не буду же я сама себе пощёчины давать! И мне от этого становится очень смешно. И даже не верится, что я только что могла закричать.
