— Вы не помните, — спрашивает она, — как вас называла мать?
— На скотобойне мне все время снилась… женщина, похожая на мать, которая называла меня Мохи.
— Это была точно она. — Отане смешивает чай с порошками. — Пейте.
— Когда владыка Энма спросит мое имя, — беглец берет кружку чая, — чтобы записать меня в Книгу ада, так я ему и скажу: «Мохи Отступник».
Отане снятся чешуйчатые крылья, гремящая чернота и далекие стуки. Она просыпается на кровати, сделанной из соломы и перьев, между простынями из пенькового полотна. Щеки и нос щиплет морозом. В проблесках снежно-голубого дневного света она видит Мохи, свернувшегося калачиком у умирающего очага, и вспоминает весь разговор. Она наблюдает за ним некоторое время, не зная, проснулся он или нет. Кот вылезает из‑под шали и идет к Отане, которая пытается выделить из ночного разговора бред, видения, ключи к разгадке и правду. «То, от чего он убежал, — понимает она, — угрожает госпоже Аибагаве…»
Все это записано на бумаге, которая хранится в кизиловом футляре. Он держит его в руке.
«…и, возможно, — думает Отане, — этот футляр и есть ответ Марии — самы моим молитвам».
Она могла бы убедить аколита остаться на несколько дней, пока его не перестанут искать.
«Под крышей есть удобный тайник, — думает она, — если кто‑нибудь придет…»
Она выдыхает облачко белого пара в холодный воздух. Такие же облачка, только поменьше, выдыхает кот.
«Возблагодарим Бога на небесах, — произносит она беззвучно, — за этот новый день».
Бледные облачка поднимаются и над влажным носом спящего пса.
Но Мохи, завернутый в теплую чужеземную шаль, еще более застывший, чем труп.
Отане осознает, что он не дышит.
Глава 15. ДОМ СЕСТЕР В МОНАСТЫРЕ НА ГОРЕ ШИРАНУИ
Восход двадцать третьего утра десятого месяца
Три бронзовых раската колокола Первого света отражаются от крыш, сбрасывают голубей с насиженных мест, разбегаются эхом по Дому, просачиваются через щель под дверью в келью самой новой сестры, и находят Орито, которая не открывает глаз и молится: «Позволь мне хоть на мгновение дольше побыть где‑то еще…» — но запахи влажного татами, жирных свечей и затхлого дыма не оставляют никакой надежды на иллюзорную свободу. Она слышит тап, тап, тап: женщины набивают трубки.
Ночью блохи или вши попировали на ее шее, груди, животе, бокам и спине.
«В Нагасаки, — думает она, — два дня пути отсюда, клены все еще красные…
Цветы манджу, розовые и белые, сайра такая жирная, как раз идет ее лов».
«Два дня пути, — думает она, — которые, возможно, равносильны двадцати годам».
Сестра Кагеро проходит мимо кельи. Ее голос бьет по нервам: «Холодно! Холодно! Холодно!»
Орито открывает глаза и изучает потолок в ее комнате, шириной в пять циновок.
Она гадает, на какой балке повесилась последняя самая новая сестра.
Очаг потушен, дважды отфильтрованный свет обрел новую голубоватую белизну.
«Первый снег, — думает Орито. — Ущелье, ведущее к Курозане, может стать непроходимым».
Ногтем большого пальца Орито делает насечку на деревянной обшивке стены.
«Дом может владеть мной, — думает она, — но не временем».
Она считает насечки: один день, два, три…
…сорок семь, сорок восемь, сорок девять…
Это утро, отсчитывает она, пятидесятое после ее похищения.
«Ты будешь здесь, — надсмехается Жирная Крыса, — и после десяти тысяч насечек».
Глаза крысы — черные жемчужины; и она внезапно исчезает.
«Если это была крыса, — убеждает себя Орито, — она не говорила, потому что крысы не разговаривают».
Она слышит в коридоре тихое пение своей матери, как и почти каждое утро.
Она чувствует запах онегири, рисовых шариков, обсыпанных кунжутными семечками, которые жарит ее служанка Аяме.
— Аяме тоже нет здесь, — говорит Орито. — Мачеха уволила ее.
Эта «дезориентация» — во времени и ощущениях, — она уверена, вызвана медицинскими препаратами учителя Сузаку, которые он дает перед ужином каждой сестре- монахине. Эти добавки учитель называет «Утешением». Она знает, что удовольствие, которое они приносят, губительно и вызывает привязанность к ним, но, если она не станет их пить, ее не будут кормить, а может ли голодающая женщина надеяться на побег из горного храма посреди зимы? Лучше есть.
Труднее справляться с мыслями о мачехе и сводном брате, которые просыпаются в резиденции Аибагавы в Нагасаки. Орито беспокоится о ее вещах и вещах отца, которые могли быть проданы: телескопы, их приборы, книги и медицинские препараты; материнские кимоно и драгоценности… Теперь все это принадлежит мачехе, готово к продаже тому, кто даст самую высокую цену.
«Как она продала меня», — думает Орито и чувствует, как гнев скручивает желудок…
…пока она не слышит Яиои в соседней келье: ее рвет, она стонет, ее вновь рвет.
Орито с трудом поднимается с постели и надевает залатанное верхнее кимоно.
Она повязывает платок поверх ожога и торопится наружу, в коридор.
«Я больше не дочь, — думает она, — но по-прежнему акушерка…»
«…куда я шла?» — Орито стоит в мрачном коридоре, по обе стороны которого деревянные сдвижные ширмы. Дневной свет попадает в коридор через решетки наверху. Она вздрагивает от холода и смотрит на свое дыхание, зная, что куда‑то шла, но куда? Забывчивость — еще один эффект «Утешения» Сузаку. Она оглядывается вокруг, пытаясь понять, как здесь оказалась. Ночная лампа на углу, рядом с уборной, погасла. Орито касается ладонью деревянной ширмы, потемневшей от бесчисленных зим. Толкает ее в сторону, но ширма сдвигается совсем на чуть-чуть. В отверстие Орито видит сосульки, свисающие с карниза крыши.
Ветки старой сосны гнутся вниз под тяжестью снега, снег лежит и на камнях для сидения.
Корка льда стягивает Квадратный пруд. Голый пик испещрен снежными прожилками.
Сестра Кирицубо появляется из‑за сосны, идет вдоль стены Дома с другой стороны двора, ведет сросшимися пальцами сухой руки по деревянным ширмам. Она обходит четырехугольник двора сто восемь раз в день. Когда ее пальцы находят пустоту приоткрытой двери, она говорит: «Сестра встала очень рано этим утром».
Орито нечего сказать сестре Кирицубо.
Третья сестра Умегае появляется во внутреннем коридоре. «Это только начало зимы в Киоге, самая новая сестра. — Пятна на коже Умегае темно — лилового цвета. — Дар в чрево — как теплый камень в карман».
Орито знает, что Умегае говорит так, чтобы напугать ее. И срабатывает.
