Василий ответил ей грубо:
— А твое какое дело?! К чему печаль?
— Не замай бояр, они опора твоя!
— Так-то и опора, — насмешливо прищурился Василий. — Кои плечо подставляют, тех не оттолкну. Кои же подножку готовят, не милую. И ты, Соломония, прошу в дела мои государственные нос не совать и за бояр-отступников либо провинившихся в защиту не идти.
Василий покачал головой, сказал сам себе:
— Быть бы тебе, боярин Родион, пытанным дьяком Федькой, да уж ходатаи у тя сильны.
* * *
— Авдоха! Авдоха! — высунувшись из дверей, голосисто звала боярыня Степанида. Ее пронзительный крик разносился по всему двору.
Из людской избы показалась ядреная краснощекая баба, вперевалку направилась к боярыне.
— Авдоха, болярина Родивона Зиновеича попарь!
— Отчего не попарить. Попарить завсегда можно, — равнодушно промолвила баба и повернула к курившейся по-черному в углу двора баньке.
В бане жарко. За паром не углядишь. Боярин Твердя разлегся на лавке, нежится. С дальней дороги костям покой и душе радость, миновал его княжий гнев. Никто и в мысли не держал, что так все обернется.
Когда вчерашним вечером воротился в Москву и шел к великому князю, повстречал дьяка Федьку. За низким поклоном, что тот отвесил ему, уловил Твердя злую ухмылку.
Спрятал дьяк смешок в бороде, а глаза по боярину зыркают. У Тверди от недоброго предчувствия мороз по коже загулял. Плюнул вслед дьяку, проворчал: «Тьфу, поганец. Без крови не могет жить».
Ныне-то, ныне какая благость! Авдоха, двум мужикам не уступит, юбку за пояс подоткнула, мнет боярину кулачищами спину, из бадейки горячей водой поливает и время от времени по боярину березовым веничком хлещет. Родион Зиновеич еле дух переводит. Хлебнет из кувшина холодного кваса и снова на лавку. Что набрался насекомых за дорогу, всех Авдоха выгнала.
Твердя разомлел, тело огнем горит. Из горла не слова, хрип раздается:
— Поясницу, поясницу, Авдоха, подави!
И снова вспомнил пережитое волнение. Подумал: прикажи Василий отдать его, Твердю, в пыточную, сейчас не Авдоха его парила б, а дьяк Федька над ним изгалялся.
Кабы не упредил Версень Степаниду, а та не упала в ноги великой княгине и митрополиту, не миновать ему беды. Тем и отделался, что нашумел на него Василий, страху нагнал. Под конец же утих, сказал: «Тя, Родион, посылаю на Пушкарный двор боярином. Повертишься меж работного люда, поглядишь воочию, каким трудом пушки мастерят, вдругорядь не кинешь их, подумаешь».
Твердя огорчился. Придется все дни на Пушкарном дворе отсиживать, и голубей не попугаешь, но перечить великому князю не стал. Виновен, спасибо, что живота не лишил…
Авдоха холодной водой окатила боярина и вслед — горячей. Телу стало легко и покойно. Твердя попросил:
— Довольно, Авдоха, давай одежу.
* * *
Ушли русские полки от города, но Мухаммед-Эмин в тревоге. Ертоульные доносят: под Нижним Новгородом князь Дмитрий силу копит, не иначе снова пойдет на Казань. Ко всему из Москвы приплыли торговые гости — и тоже в един голос: опередили-де они несметное войско князя Холмского. А тут еще проклятый царевич Джаналей. Орде изменил и разослал своих людей по улусам, на Мухаммед-Эмина татар подбивает, на Казань зовет…
Собрал Мухаммед-Эмин муфтиев и беков, мурз и темников, совет держит. Больше всех шумит муфтий Девлет. Его тонкогубый рот не закрывается. Девлет поносит темников, винит их в трусости.
У темника Омара лицо покрылось багровыми пятнами, но он сдержался. Нельзя уподобляться сварливой женщине или ревущему ослу, как случилось с муфтием.
Но вот Девлета прервал длиннолицый мурза Уляб.
— О, почтенный муфтий, — воздев руки, проговорил мурза. — Ты говоришь, как всегда, мудро, но поверь, сегодня твоя мудрость утонула в гневе. Где возьмем мы столько багатуров, как у московитов?
— Мурза Уляб, — тонкоголосо взвизгнул Изет-бек, — неужели ты готовишься лизать сапоги урусам?
Уляб поднялся вперед, метнул на Изет-бека злобный взгляд. Но не успел возразить, как заговорил Омар:
— О великий хан! О достойные его муфтии, беки и мурзы. Мы дважды прогоняли урусов, и никто из вас не упрекнет нас в трусости. Но теперь, когда к урусам пришло много воинов, разум подсказывает, мы не можем сразиться с ними в поле. Они одолеют нас числом. Если же мы закроемся в Казань-городе, они возьмут нас измором. Откуда нам ждать помощи? Крымцы и ногайцы смотрят на нас недругами, Джаналей давно ходит под Москвой, и вы видели его тумен под Казанью… Я сказал, что думаю. — Омар повернул голову к темникам. — Это же могут подтвердить и они.
Берке, Сагир, Назиб и Абдула закивали согласно.
— Мудрые мои советчики, — печально проговорил Мухаммед-Эмин. — Я вижу, большинство из вас склоняется к миру с Василием. Мы освободим боярина Яропкина и вернем Василию тех пленных урусов, что добыли в бою. Мы признаем над собой власть великого князя Московского, такова воля Аллаха.
— Воля Аллаха! — подхватили остальные и разом поднялись.
Отвешивая хану низкие поклоны, муфтии, беки, мурзы и темники удалились.
Глава 4
Пушкарных дел мастеровые
Лень начинается с зарею. Нежданная беда. Вассиан. Антипа секут. День воскресный. Село подмосковное. Степанка-пушкарь
Не спят на Пушкарном дворе. Едва рассвет забрезжил, на всю избу зычно раздался голос старшого:
— Подымайсь!
На нарах завозились, зашумели. Сергуня продрал глаза, спустил ноги вниз. Кто-то, верно сам старшой, высек искру, вздул огонь. В тусклом свете лучины люди копошились, кашляли. В избе дух тяжелый, спертый.
— Дверь распахни! — подал голос Богдан.
В открытую дверь потянуло свежестью. Качнулся огонек лучины. Задвигались на стене уродливые тени. В барачной избе, построенной на Пушкарном дворе, жил бессемейный работный люд, не имевший в Москве пристанища.
Богдан с Игнашкой давно переселились на Пушкарный двор. Мечтали, на время, ан который год минул…
— Степанка, слышь-ка, пробудись, — толкнул Сергуня друга и принялся надевать лапти.
Степанка нехотя оторвал голову от нар, проворчал:
— И чего спозаранку всколготились?
Одеваясь, продолжал ругаться.
— Айда умоемся, — прервал его Сергуня.
— Желания нет. Все одно за день измажешься.
Выбежал Сергуня во двор, сереть начало. Гасли звезды, и на востоке заалела заря, яркая, к ветру. Он уже перебирал листья деревьев, лез Сергуне под рубаху. Пушкарный двор ожил. У плавильной печи возился народ. Слышался стук топоров.
Спустившись к Неглинной, Сергуня торопливо поплескал на лицо, помыл руки и, вытеревшись рукавом, заторопился в избу.
