— Чего те, тать, потребно? — сердито откликнулся караульный.
— Не злись. Негоже воину злоба. Помираю я и желаю тебе добра. Слушай меня, Соловейку, и запоминай. Мне теперь на воле не гулять и злато с серебром не потребуется. Хочу, чтоб ты им попользовался и меня поминал. Слышишь, о чем сказываю?
— Не верю, тать. Соловейко, сказывают, соловьем петь мастер.
И тут Анисим онемел от удивления. Засвистел Фролка, защелкал на все лады, залился майским соловьем. На миг почудил Анисим себя не в темнице, а в ночном весеннем лесу. Ярко светит луна, шелестят листья на березах, и весело, радостной песней тешится добрая птица.
Фролка оборвал свист так же неожиданно, как и начал.
— Ну, теперь веришь?
— Поверить поверил, да все одно ты тать.
— Пущай, по-твоему, тать, а ты вот поверь, о чем речь веду. Серебро да злато тебе завещаю. Слышишь, злато!
— Говори! — нетерпеливо отозвался караульный.
— Коли внимаешь, то и добро. Когда будешь в Звенигороде, спроси у любого мужика, где в лесу Соловейкина поляна. Разыщи ее.
Замолчал Фролка, а за дверью караульный голос подает:
— Что дале не обсказываешь?
— Погоди, передохну. Так слушай. На той поляне дуб древний, разлапистый. От того дерева…
И снова замолк Караульный замком загрохотал. Скрипнула на ржавых петлях тяжелая дверь, подалась. Открылось звездное небо.
— Где ты тут, уж не помер ли? — Караульный, гремя сапогами по каменной лестнице, спустился вниз и подошел к Фролке.
Соловейко еле голос подает:
— Здесь я, запоминай… Дуб сыщи…
— Погоди, не разберу. — Караульный склонился над Фролкой. — Сказывай дале, не тяни, а то, не ровен час, десятник заявится, тогда делись с ним гривнами.
Анисиму невдомек, что Фролка затеял. А караульный торопит, чуть не ухом припал к Фролкиным губам. Напрягся весь.
— Экий ты, тать, аль речи лишился?
Тут Фролка изловчился, ухватил караульного за горло, свалил. Руки у Фролки, что кузнечные кувалды, а пальцы как клещи. Попытался было караульный вырваться, но Фролка жмет шею. Слышит Анисим, хрипит караульный, потом затих. А Фролка уже зовет:
— Слушай, Аниська, мне отсюда не уйти, а вдвоем нам смерть принимать нет надобности. Я тут о серебре сказывал, так ты моим словам веры не давай. Это я караульного заманывал, на жадность человеческую имел расчет. Поспешай, пока ночь не на исходе. До рассвета в Кремле укроешься, а днем, как народ к заутрене повалит, из ворот выйдешь. Да в городе не оставайся. Отправишься, Аниська, на юго-западный рубеж. Там казаки черкасские и каневские гуляют. Сыщи-ка, коли удастся, меж них брата моего названого, Фомку-атамана. А по мне, Аниська, не горюй. Я свое отгулял и из темницы не убегу. Не хочу больше бегать.
Опустился Анисим на колени, обнял Фролку.
— Ну-ну, ничто, брат Аниська. Торопись, да вдругорядь не давайся изловить. Княжий суд скорый и немилосердный.
* * *
Фролку казнили в июль месяц на Красной площади, у Кремля. Небо гремело частыми грозами, поливало короткими, но густыми дождями. Сверкали молнии. Грозник — июль… Народ на Красную площадь собрался, шум, гомон.
— Татя казнить будут!
— Не татя, а вора! — вставил отрок, судя по одежде, из боярских детей.
— Все одно — человека! — сожалел дед со жбаном кваса.
Сергуня с Игнашей для лучшей видимости забрались на кучу бревен, сложенных у моста через ров.
А толпа ждет потехи.
— Сказывают, злодей-то сам Соловейко!
— Так ли?
— Он свистом и ратника караульного в темницу заманил.
— Ахти! — всплеснула ладошками девица в красном сарафане.
Всмотрелся Сергуня, узнал. Да это же Аграфена, а рядом с ней, на плечо ее оперся, боярин Версень. Тоже на казнь пришли поглазеть. Тут народ заволновался, забурлил:
— Везут, везут!
Толпа задвигалась, всяк норовит наперед пролезть, протолкнуться.
В воротах Кремля показалась телега. Вот она въехала на мост, затарахтели по бревенчатому настилу колеса. Сидит Фролка на телеге, свесив босые ноги, волос растрепан, рубаха клочьями, но в глазах нет страха. На люд Фролка глядит весело, с улыбкой.
За телегой шагают палач с топором, ратники. Народ раздался, затих.
Посреди площади неподалеку от Лобного места телега остановилась. Палач толкнул Фролку к деревянному помосту. И тут неожиданно засвистел Фролка, защелкал. Ахнул народ, а боярин Версень взвизгнул:
— Казни супостата!
Тут и палач опомнился, свалил Фролку на плаху. Зажмурился Сергуня. В наступившей на площади тишине глухо стукнул топор, и, обагрив кровью землю, скатилась вниз Соловейкина голова.
* * *
Не подался Анисим в бега, не послушался Фролку, пренебрег опасностью. Ночами в лесу таился, а днем приходил в город, ждал Соловейкиной казни. Хотелось в последний раз взглянуть на товарища. И когда наступил этот день, пробрался Анисим через толпу. В самую последнюю минуту заметил его Фролка, подморгнул и засвистал. Не помня себя, рванулся к нему Анисим, но ратники копьями дорогу перекрыли, толпу оттесняют от помоста, а палач Фролку сбил с ног, топор занес…
После казни разошелся народ, палач взвалил на телегу Фролкино тело, а голову выставил на людское обозрение. Заплакал Анисим, котомку за плечи перекинул и навсегда ушел из Москвы…
Глава 7
Дела и заботы
«Нет!» — послам Мухаммедовым. «А не запамятовал ли ты, боярин Твердя?» «Хочу спросить тебя, княгиня-матушка». Просьба Глинского. Обер-мастер Иоахим. Послы литовские. Боярская дума приговорила. Анисим ищет дорогу к казакам. Боярская свара. Полки уходили к литовской границе
На Покрову
[17]
ворочался великий князь в Москву. С самого начала листопада, с сентября месяца, в Воробьевом селе передыхал. В охоте и иных потехах не заметил, как время пролетело. А осень в Подмосковье знатная. Лиственные леса в позолоте и киновари, а сосновые в зелени. На бабье лето теплынь, солнце выгрело, паутинная прядь в воздухе плавает, на кусты и ветви цепляется. В такие дни в лесу грибов и ягоды полно. Шуршит под ногами свежая листва, и пахнут нагретые ели.
Нет у Василия желания уезжать в Москву, а надобно. Давно скрылось за холмами Воробьеве село с княжеским дворцом, крестьянскими избами. Вьется дорога у самой реки. Одной стороной колеса княжеской колымаги, запряженной цугом, того и гляди в воде окажутся.
За княжеской колымагой боярские, следом десятка два дружинников…
