Богуслав прямо буравил смуглое лицо венгерского короля своими глазами. Ракоши сердито прятался в своей длинной темной бороде с седыми прожилками и не отвечал, бросая вопросительные взгляды в сторону Карла Густава.
— Чем вы, мой дорогой Дердь, тогда лучше московского царя? Тот тоже возомнил себя государем всей Литвы! — не унимался Богуслав. Ракоши, впрочем, недолго молчал в свою буйную бороду.
— Я до сей поры полагал, что вы, господин Радзивилл, есть одно государство с королем Карлом Густавом, — произнес Ракоши, стреляя темными очами то на шведского короля, то на Слуцкого князя.
— Литва всего лишь заключила Унию со Швецией, а не вошла полностью в ее состав! — Богуслав чувствовал, что начинает выходить из себя. В глазах потемнело от злости.
— Оно ведь верно пан Богуслав говорит, Ваше величество пан Дердь, — кивал пан Груша длинными рыжеватыми усами, — держать под своей рукой такие далекие земли вам не с руки! — и Груша усмехался собственному каламбуру.
Так при поддержке послов Хмельницкого Богуславу удалось-таки отстоять Виленский и Полоцкий поветы вместе с центральной частью Менского. Тем не менее, Княжество разрывали на три части.
На шестой день декабря договор решили-таки подписать и действовать. Дольше всех сопротивлялся Богуслав, но в конце концов решил поставить и свою подпись. «Плевать на эту бумажку, — думал Слуцкий князь, обмакивая перо в чернильницу, — Унию со шведами три раза подписывали, но и это ничего существенного не дало. А Хмельницкий и Ракоши пусть пока помогут царя выдворить. Получается, я все равно их надурил».
Богуслав бросил взгляд на острие заточенного гусиного пера, глядя, как собирается и вот-вот упадет чернильная капелька. В глазах вновь потемнело… Не то старая контузия давала о себе знать, не то… Князь с удивлением смотрел на кончик пера — оно превратилось в острый осиновый кол, темно-синие чернила оказались багровой густой стекающей кровью вампира. Богуслав закрыл глаза и снова открыл. Видение исчезло. «Вбиваю кол в собственную страну, — вздохнул Радзивилл и поставил подпись на белом листе. — К черту! — думал он, бросая хмурые взгляды на сдержанные улыбки Ракоши и обоих послов Богдана Хмельницкого. — Тысячу раз еще все поменяется! Пускай попотеют хлопцы за мою страну».
Глава 2 °Cватовство Сапеги
Для захваченной царскими оккупантами страны Вилен-ское соглашение ничего не изменило. Казаки и стрельцы с наемниками по-прежнему разбойничали в городах и селах. Только разве что все реже решались далеко отходить от своих гарнизонов. А если и решались, то лишь отрядом не менее пяти сотен человек. Шведские войска, занявшие Жмайтию и северо-западные города Литвы, также вели себя не как в гостях, обирая местное население. Начали пошаливать и собственные солдаты, отбившиеся от основных сил либо просто ударившиеся в банальный разбой, полагая, что только так и можно выжить. Канцлер ВКЛ Альбрехт Радзивилл, отправляя письма Яну Казимиру, сетовал: «Горестно от того, что не знаешь, что ждать не только от неприятеля, но и от собственного жавнера». Литвинский полковник Ян Кароль Лисовский здесь превзошел всех. Его тысячный корпус принялся мародерствовать еще осенью прошлого года, двигаясь по дороге в Брестщину на соединение с армией Сапеги. Сейчас же, согласно договору, приняв сторону царя, полк Лисовского «шалил» в Менском и Полоцком поветах. Солдаты полковника грабили всех, кого только ни встречали на дорогах, будь то беженцы, оседлые жители или же московитские обозы.
Даже на Полесье люди жаловались, что «лисовчуки» их грабят пуще москалей. Когда позже, уже вновь на стороне Речи Посполитой, Лисовского судили, то на вопрос, зачем он так поступал, этот полковник с наивностью младенца отвечал: «Так ведь война же была!»
Но все равно, что бы ни говорили полешуки, такого, что творили захватчики, не снилось даже лисовчукам. Пуст и выжжен стоял Менский повет, а в городе Койданово, что под Менс-ком, неразрушенными остались всего двести домов, которые, тем не менее, были полностью разграблены. Весной Менский повет выдержал очередное нашествие — полевые мыши. Эти маленькие серо-желтые бестии заполонили неубранные поля, полагая, что наступил мышиный рай.
Шкловский повет захватчики так разорили и пожгли, что сами не смогли там прокормиться и отступили к Смоленску. Ошмянская шляхта жаловалась царю, что московские залоги «гумна молотят, местечка и села наезжаючи, людей мучат… животину, что сыщут, всю емлют, ды яшчэ пагражаюць, што «имеют приказ рубити и в полон их имати». И так по всей стране.
Однако Бог уберег Жмайтию от того разгрома, что царил в остальном Княжестве, хотя стоявшие в Кейданах ливонские солдаты шведского короля прилично обобрали город. Тихо и спокойно было в Россиенах, где Александра Биллевич каждый день ждала письма от возлюбленного мужа. Последняя весточка пришла от Кмитича более месяца назад. Скупое письмо на жмайт-ском включало несколько коротких выражений: Sveikata géra, gyventa, ketina Drutsk — у меня все хорошо, живой, еду в Друцк. Но больше никаких писем не доходило до Алеси. Уже клонилась к закату осень, пооблетали все листья, в воздухе кружились первые холодные снежинки, правда, быстро тающие, и настроение у пани Биллевич-Кмитич становилось тревожным. «Где там мой Самуль? Жив ли? Почему не даст о себе знать так долго?»
И вот тоскливую будничность Россиен оживило прибытие отряда литвинских гусар. В город приехали витебский судья Дворецков, чья семья еще под влиянием Миколы Радзивилла Черного перешла в лютеранство, и полковник Великого гетмана пан Ворона, полоцкий шляхтич, бежавший в свое время из города от московских захватчиков. Карета этих послов пана Са-пеги остановилась напротив дома Биллевичей. Из дверей кареты вышел Дворецков, в великолепном темно-голубом камзоле и в модном парике «три бриды» с коком надо лбом. Лицо судьи было безупречно выбрито, в руке трость. В сопровождении полковника, в самом деле, похожего на ворону в своей черной шапке, с птичьим длинным носом и черными глазами, Дворец-ков попросил сразу же провести его к пани Биллевич-Кмитич по очень важному делу. Алеся вышла встретить гостей.
— Давайте присядем, — как можно мягче сказал ей Дворец-ков, и они сели в гостиной за столом, устланным белоснежной скатертью.
Дворецков несколько колебался. Ему выпала непростая миссия: объявить жене Самуэля Кмитича о гибели ее мужа и затем дать слово полковнику Вороне. Дворецков, человек образованный, умный и деликатный, чувствовал неловкость, явно отягощенный своей нелегкой задачей, исполняемой впервые. Он даже был несколько обижен на Сапегу, что тот взвалил на его сугубо гражданские плечи такую неприятную ношу, оставаясь при этом сам в стороне.
— Пани Кмитич, — говорил, слегка волнуясь и потирая руки, Дворецков, — сейчас война. Столько людей гибнет! И военных, и гражданских… Куда больше горя, когда погибают ни в чем не повинные женщины, дети, старики, которых убивают непонятно за что. И в таких условиях гибель солдат уже не кажется чем-то особенным. Но каждый солдат — это тоже чей-то сын, чей-то брат, чей-то муж…
— Вы хотите мне что-то сообщить про мужа? — Алеся вся напряглась и побледнела.
