— Эх, побыстрее бы, — жалобно вздыхала Маришка.
А за спиной Маришки подружки шептались:
— Дура-дурой наша Маришка! Такого мужа упустила! Ведь сам Обухович звал ее поехать к нему!
— Там ее тятенька все решает! Суровый человек!
— Ну так пусть и живет со своим тятенькой, дуреха!..
Маришка же надеялась, ждала и боялась. Вернется ли к ней ее Самуль? Не променял ли ее на другую? Ибо ходили слухи, что блистательному пану Кмитичу покоряются многие великосветские дамы, готовые отдать ему и сердце, и руку.
Порой Маришка набиралась храбрости и, пожалуй, впервые в жизни начала перечить своему всегда строгому отцу:
— Вот, тятенька, не дали мне уехать с Обуховичем, и что? Сижу при живом муже как вдовушка!
— А куда бы ты поехала, дура? — хмурил брови пан Подберезский-Злотей да стучал кулаком по столу. — Ну, приехала бы ты в Варшаву? А там тоже война, со шведами! Сиди здесь! Здесь безопасней! Цела хоть будешь!
Но Смоленск не очень походил на безопасное место. Стрельцы, царские казаки, как русские, так и нет, пехотинцы с наемными солдатами — все вели себя в городе, как хозяева. Конечно, смоленской шляхте, тем смолянам, у кого водились деньги, бояться было особенно нечего — хотя торговлей и запретом табака они были жутко недовольны, — а вот для простого люда наступили времена беззакония, страха и непредсказуемости. Судья Галимонт все чаще вспоминал свои горячие споры с Обуховичем и Боноллиусом, вспоминал, что они отвечали на его требования сдать город, и находил, что логика в поведении Обуховича все же была. «Ладно, — успокаивал сам себя Галимонт, — прав я оказался хотя бы в одном: город не разрушили, и мы все живы». Тем не менее, ему как человеку закона было горько наблюдать, что новые власти устроены по системе отсутствия какого-либо четкого закона, конституции, коей в Княжестве всегда являлся Статут ВКЛ. Все решали судебники, указы и решения царя либо местного управленца- смоленского воеводы, — который в данном месте был сам себе царем. Галимонт был немало удивлен, узнав, что в Московии напрочь отстутствует свод законов, подобный Статуту, а крестьяне считаются людьми второго сорта.
Теперь в Смоленске действовали акты московской православной церкви, постановления Соборов, канонические «ответы» и «правила» московских иерархов, канонические послания архиереев, «несудимые грамоты» и поучения епископов… Объем и характер юрисдикции церковных судов определялся двояко: по виду рассматриваемых дел и по кругу лиц.
Уголовную юрисдикцию церковного суда можно было условно подразделить на две группы: преступления против веры и преступления против нравственности — убийство, блуд, прелюбодеяние, кровосмешение, противоестественные пороки, недозволенные браки, неповиновение родителям, оскорбление словом и действием, различные виды драки, «татьба» (кража), а также личные обиды. При этом почти все преступления рассматривались одновременно и церковным, и светским судом, где правили бал все же священники. Лица духовного звания и так называемые «церковные люди» были подсудны только церкви по всем гражданским и уголовным делам.
Но на практике дело решалось обычно тем, кто сколько заплатит суду, точнее, священнику. У крючкотвора и поборника неукоснительного соблюдения статей суда Галимон-та от этого голова шла кругом. Как так можно?! Судиться с обидевшим смолянина стрельцом или любым другим царским ратником было бессмысленно. Суд, если даже таковой и мог по какой-то причине состояться, просто оправдывал бы царского служаку в любом случае. Так, побитого на рынке глухонемого смоленского торговца судьи обвинили в том, будто он сам провоцировал стрельцов тем, что выкрикивал обидные слова в адрес московской веры и царя. И это подтвердили аж восемь человек (все, правда, стрельцы). Суд постановил, чтобы обратившийся в суд сам выплатил штраф. И лишь столкнувшись с очевидным фактом невозможности глухонемого кого-либо словесно оскорблять, отпустили истца восвояси.
Тем временем московитский гарнизон Смоленска пополнился новым подкреплением из-под Брянска, в то время как коренное население города убывало: в марте 1655 года Смоленск покинула группа в тридцать пять шляхтичей со свитой и провожатыми — общим числом до ста человек. Под различными предлогами эти люди умудрились заполучить от московского гарнизона охранные грамоты, на последние деньги приобрести коней и унылым обозом отправились ка запад.
В числе этих тридцати пяти шляхтичей был и вечно неунывающий Оникеевич, чьи постоянно озорные васильковые глаза сейчас смотрели грустно. Как ни надеялся вечно веселый пан, что литвины вернутся с наступлением весны, но от новостей о приближении московитов к Вильне растаяли и его надежды. Ясновельможный пан судья земский Смоленский, пан подсудок, писарь земский Смоленский, ротмистры Орлик, Дзятковский, Глушинский, Крас-ковский, Реут, Залесский, Лыко, Бакановский, Бржезецкий, Бака, Отрошкевич, Каминский, Мачульский, Корсак, Тол-пыга, Бенько, Корженевский, Вырвич, братья Цихановичи, Александр Лось и Василий Веложинич… все покидали родной город, все, кто в сентябре 54-го не видел причин уходить с Обуховичем. Злотей-Подберезский, впрочем, опять решил остаться.
Из боязни за свою семью или из-за еще чего, но неудав-шийся тесть пана Кмитича и во второй раз не решился последовать за своими товарищами, пусть покидал Смоленск и датчанин Вернер Энгиллярт из Колкович, друг Злотея, что сражался на стене плечом к плечу с Оникеевичем. Уезжали и литвинские родственники Энгиллярта: лютеране Мартин Станиславович и Миколай Обушек… «Вернусь ли?» — спрашивал сам себя Оникеевич, с тоской глядя с подводы на медленно удаляющиеся в весенней дымке стены древнего города. Где-то впереди колонны печально завыла колесная лира, а хриплый голос песняра запричитал про сдачу Обуховичем Смоленска:
Грянет куля огнем, сила
Тая Смоленск растратила.
Обухович воевода
С Корфом мыслит, як бы згода.
Собрав шляхту у вся рады,
Трубит труба на пораду,
Бубник бьет в темной ночи,
Заплывают слезами очи.
Запел Троил в чистом поле,
Здают Смоленск поневоле,
Перед царем из муру идут
И знамена под ноги кладут,
Падут в ноги со слезами,
Горько плачут знаменами…
— Холера ясна! — сплюнул Оникеевич, слушая песню и вспоминая Обуховича. — Нужно было вместе с воеводой уходить, — крикнул он в сторону ехавшего рядом верхом судьи Галимонта, — уходить да к Великому гетману примыкать! Как овцы безмозглые поступили, пан судья!
Галимонт хмуро зыркнул на Оникеевича из-под своей высокой черной шляпы и ничего не ответил, лишь крикнул куда-то вперед:
— Эй! Скажите этому пану песняру, чтобы заткнулся! И так на душе кошки скребут! — а затем, повернувшись в сторону Оникеевича, добавил:
— Эх, пан ротмистр! Если бы знать, где упасть, то соломку подстелили бы…
Зато раздольно чувствовал себя в Смоленске… Ванька Пу-горь, которого также по-русски называли Ванька Бугор, ибо Пугорь — маленькая уральская деревенька горной черемисы, родом из которой был Ванька, — на русский так и переводилось как «гора», «бугор» или «холм». Ванька рос забитым юношей из бедной семьи. И если два старших брата Ваньки Пугоря хоть как-то нашли свое место, хоть чем-то стали заниматься, то сам Ванька считал труд делом унизительным. Впрочем, унижали и его все, кто мог: отец, лупя почем зря, братья, соседи, товарищи… Ванька мечтал о жизни, где ему будет позволено все… Он сбежал в Рязань, потом подался в Москву. В солдаты пошел с радостью, ибо война виделась для него делом выгодным: тебе дают оружие, еду, одежду, даже платят и посылают грабить и убивать. Вот где дармовщинка да пожива! Но, придя в рядах московских пехотинцев под стены Смоленска, Ванька угодил в плен. Однако не растерялся и выдал себя за добровольно сдавшегося, стал помогать на стенах литвинским пушкарям. Тогда ему казалось, что он вновь ловко угадал — Смоленск виделся городом крепким, надежным, а штурмующая его армия — «хороший» шанс получить пулю в бок, картечь в грудь или ядро в голову. Но после генерального штурма Смоленска Ванька смекнул, что второго такого штурма город не выдержит. И хитрый Пугорь улизнул обратно в московский лагерь, где рассказывал страхи о «польском полоне», о том, как били, заставляли предать царя-батюшку…
