— Усмири лучше своих людей! Пусть слушаются нас во всем! Мы здесь хозяева! — гневно заявил однажды вечно надменный Горчаков Леоновичу, и бурмистр прекратил ходить к нему. Окончательно взбесил Горчаков бурмистра тем, что приказал могилевским мещанам, если уж те и именуют себя православными, носить православные одежды, как московитяне.
— У вас татарские одежды! — возмущался Леонович. — Вы ведь даже сапоги с загнутыми носами, как у магометан, носите, ибо магометанам запрещено попирать носками землю, где покоится прах их предков. У христиан такой традиции нет! Мы не магометане!
— Пиши челобитную царю, чтобы разрешил вам при вашем платье римском оставаться, — отвечал впрезрительно Горчаков, — по мне, раз уж вы православные, то и носите наше православное платье!
Пришлось писать челобитную. В ту минуту Леонович готов был задушить ненавистного Горчакова собственными руками. Тогда же он и задумал поднять бунт и вздернуть моско-витского воеводу на первом же дубе. И именно тогда, в середине января из полыньи на льду Днепра московские ратники выловили бездыханное тело Могилевского священника отца Сергия. Это известие еще больше всполошило горожан, ибо все знали, что утопил Сергия, скорее всего, отец Георгий, московский поп, много и громогласно споривший с Сергием по поводу обрядов и святых. Аргументы Могилевского священника принимали даже некоторые московитяне, что лишь выводило из себя отца Георгия. И вот отец Сергий пропал, а через сутки его нашли утонувшим в Днепре.
— Это сам он утопился! От грехов своих и стыда! — кричал через головы стрельцов возмущенным могилевчанам отец Георгий. Но народ все равно был уверен, что убил их священника именно московитский ставленник. И вот еще через сутки находят уже отца Георгия, за ноги подвешенного к дереву, со следами сильных побоев и с запиской, приколотой к груди: «Самоубился из-за грехов своих». Естественно, что записка была явным подлогом, ибо так покончить с жизнью, как отец Георгий, было невозможно, к тому же жестоко избив самого себя. И все поняли: это месть за отца Сергия. Теперь уже Горчаков метал гром и молнии да призывал Леоновича найти бандитов, хотя ранее про убийство Могилевского священника и слушать ничего не хотел, мол «утоп, так утоп, чего тут искать». Ныне же Горчаков топал ногами и кричал, что на все расследование у Леоновича имеется максимум месяц.
— Иначе сами будем хватать кого ни попадя да казнить за убийство попа! — грозил пальцем Горчаков.
Вот тогда-то могилевский бурмистр и утвердился в мысли немедля поднять народ на восстание и вышвырнуть ненавистных варваров вон из города, ибо Горчаков все более напоминал ему не представителя власти и закона, но атамана банды разбойников. Православные могилевчане, ранее косо посматривавшие на католиков либо открыто ненавидевшие их, ныне со вздохом вспоминали довоенное время, судачили между собой о том, что намного больше общего у православных Могилева было как раз с ними, с католиками и протестантами, чем с православными Московии. Годы оккупации не примирили два православных лагеря, а лишь обострили противоречия.
— Мы не хотим более царской власти, — жаловались Леоновичу могилевчане, — они другие! Моски совсем не русский народ, не похожи они на нас! Даже русский язык не многие среди них знают! Пусть убираются из нашего города и живут там, где раньше жили. Что нам делать, пан бурмистр?..
— Люди созрели, — говорил Леонович Кмитичу, — более чем. Терпеть москов уже здесь никто не хочет. Хотя есть и такие, что просто понимают: москам гамон по всей Литве, надо возвращаться к своим.
— Если бы пять лет назад были ваши жители такими, то отстояли бы Могилев. Ведь половина явно поддерживала нас, а другая сидела сложа руки, что было на пользу только московитам, — корил бурмистра Кмитич.
— Ладно, все в прошлом, — нахмурился Леонович, также сидевший сложа руки зимой 1655 года, — одно я понял, пан Кмитич: свобода, принесенная извне, это не свобода вовсе, а неволя и захват твоей земли чужими людьми. Свобода — это когда ты сам управляешь своим городом, своей страной. Пять лет тому назад я был наивен, как молодой хлопец, полагая, что православный царь поймет и уважит православных жителей нашего города. Я рассуждал, что куда лучше будет православным при православном царе, чем при католическом короле. Дураком был, одним словом. Сейчас понимаю: дело не в названии народа, не в его вере даже, а в культуре. Вот пришла к нам иная культура и не приживается никак, как ее ни сажай, как ни удобряй! Не растет и точка! И что остается? Вырвать ее из земли, как сорняк, да вышвырнуть вон из огорода нашего! Как действовать-то будем, пан полковник?
— Короче, мой план таков: вы готовите восстание внутри города, а мы вдарим снаружи. Но сил у нас не хватит, чтобы, как Радзивилл пять лет назад, тупо штурмовать город. Мы пойдем на хитрость. Вы выведите группу горожан с домашним скотом за стены, и потом пусть эти люди прибегут в город: мол, напали литвины. Нам нужно часть гарнизона выманить за ворота. Когда они выйдут, то ваша задача — ворота запереть и стрелять по москове со стен. Моя задача — атаковать их из засады у стен с другой стороны. Потом ваши открывают ворота, и мы приходим на помощь вашему гарнизону.
— Добре, — кивнул Леонович, — это вы, пан Кмитич, отлично придумали. В городе семь тысяч стрельцов и ратников. А это очень много. Если мы их разобьем на две части, то гладко все пройдет. Я дал команду, чтобы в ночь на 10 февраля, а 10-го и планирую начать, хозяева, где квартируются стрельцы, вытащили кремни из замков их стрельб. Или как-то поломали замки.
— Это правильно, — кивнул Кмитич, — значит, десятого числа?
— Так. Сигналом будет колокол на ратуше.
Но весь этот стройный план чуть было не рухнул из-за инцидента на рыночной площади утром 1 лютого.
Уже два года как обосновался в Могилеве пехотный ратник Ванька Пугорь. Его «выросшие крылья» в Смоленске об-резали-таки. Изнасилование дочери Подберезского-Злотея и убийство ее служанки шайкой Пугоря не прошло незамеченным. Пан Злотей лично посетил смоленского воеводу, заплатил деньги, стоял на коленях, умолял найти преступников и наказать по всей строгости. Воевода дал приказ отловить мерзавцев и «отходить палками по спине так, чтобы едва дышали». Как раз в это время из Смоленска собиралась выдвигаться пехотная рать на помощь терпящему большие трудности гарнизону Могилева. Ванька Пугорь, перепугавшись не на шутку, что его накажут, записался в эту рать, а чтобы не успели схватить, сам же донес украдкой на своих подельников — Форхана, Захара, Ивана и Никиту. Четверку схватили и отходили палками так, что их спины превратились в кровавое месиво.
Но экзекуции своих вчерашних товарищей Ванька Пугорь уже не увидел — его рать маршировала в сторону Могилева. Здесь черемисскому ратнику понравилось еще больше, чем в Смоленске — порядка в Могилеве было еще меньше, а разрухи — больше. Тут уже вообще никто ни на кого не жаловался. Так, по меньшей мере, казалось самому Ваньке Пугорю. Правда, в первые месяцы он вел себя осторожно: принюхивался, присматривался, словно вылезающий из норы лис, едва избежавший преследования охотничьих собак. И нашел, что опасностью больше не пахнет. Ванька заметно осмелел и снова расправил крылья. Вскоре вокруг него вновь собралась шайка «проворных» дружков. За последний год Ванька еще больше осмелел, и его сморщенную физиономию с жидкой серо-желтой бороденкой уже хорошо изучили могилевские торговцы — Ванька продолжал собирать свой собственный оброк с прилавков Могилевского базара, грозя, что «начистит рыло», если кто дернется.
