Мы паломники и едем на Святую землю.
Жителям Зары язык показался хотя и понятным, но странным. Поскольку их речь была уже тоже невнятной, они отнеслись к этому с подобающей терпимостью. Уже спокойнее они сказали Арсению:
Ну-ка, перекрестись.
Арсений перекрестился.
Буря возобновилась. Ей потребовалось лишь одно необходимое для вдоха мгновение:
Он даже не умеет правильно креститься! Стоило ли от турецких лазутчиков ждать чего-либо другого?!
Амброджо попытался было объяснить, что католики и православные крестятся по-разному, требовал отвести их к венецианскому претору, но его уже никто не слушал. Жители Зары обсуждали, как бы им следовало поступить с пойманными. После недолгого, но горячего спора они пришли к выводу, что лазутчиков следовало бы повесить. При этом жители Зары не были склонны откладывать дело на потом, поскольку им было известно, что время – главный враг решимости.
Они потребовали у трактирщика веревку. Тот вначале не давал, так как боялся, что провинившихся повесят прямо у него в трактире. Когда же он узнал, что на данном этапе веревка требуется лишь для связывания (ибо кто же вешает людей в трактире?), он с радостью ее дал и даже налил ловцам лазутчиков по последней за счет заведения. Связав, несмотря на сопротивление, пойманных, они выпили на скорую руку, ведь занятие им предстояло хлопотное и требующее времени. Уже в дверях попросили еще одну веревку, а главное – мыла, о чем совершенно позабыли за последним, поднятым за гибель всех лазутчиков, тостом.
Какая глупая у нас будет смерть, сказал вполголоса Арсению Амброджо.
А какая смерть не глупа, спросил Арсений. Разве не глупо, когда грубое железо входит в плоть, нарушая ее совершенство? Тот, кто не в силах создать даже ногтя на мизинце, разрушает сложнейший механизм, недоступный пониманию человека.
Вынесенный в трактире приговор было решено привести в исполнение в порту. Там было много подходящих балок и крюков, да и место было открытым, а значит – доступным для обзора в назидание всем будущим лазутчикам.
Амброджо еще раз попытался достучаться до сердец и умов жителей Зары. Он кричал им, что у паломников есть подорожное письмо от венецианского дожа и неоднократно предлагал перекреститься по-католически, но все было тщетно. Сердца и умы этих людей были повреждены алкоголем.
Арсений удивлялся недоверчивости жителей Зары. Возможно (думал он), их здесь действительно замучили лазутчики. Не исключал Арсений и того, что этим людям просто хотелось кого-нибудь повесить.
В конце концов рот Амброджо заткнули кляпом. Всем пленникам, посовещавшись, развязали ноги, чтобы они могли идти, руки же оставили связанными. Теперь Амброджо не мог ни кричать, ни креститься.
Он шел рядом с Арсением и смотрел на пару бранденбургских паломников, шагавших впереди. Несмотря на драматизм происходящего, их вид не мог не вызывать улыбки. Они шли, переваливаясь из стороны в сторону, и связанные сзади руки придавали им торжественный, почти профессорский вид. Еще они напоминали пару пингвинов, с которыми Европе предстояло познакомиться через каких-нибудь десять-пятнадцать лет. Фридрих и Вильгельм до сих пор ничего не понимали и надеялись, что в ближайшее время недоразумение разъяснится. Арсений не хотел их в этом разубеждать, Амброджо тоже не хотел, но, конечно же, и не мог.
Любовь моя, сказал Арсений Устине в порту, очень возможно, что именно здесь конец моего пути. Но не конец моей любви к тебе. Если отвлечься от грустной стороны дела, можно порадоваться, что путь мой завершается в столь красивом месте – с видом на море, дальний остров и все благолепие мира Божия. Но главное, мне радостно оттого, что последние мои часы протекают рядом с праведным старцем Симеоном, чье чаяние, в отличие от моего, исполнилось. Мне жаль, любовь моя, что я успел так мало, но твердо верю, что, если Всеблагий меня сейчас забирает, все не сделанное нами сделает Он. Без этой веры не было бы смысла в существовании – ни твоем, ни моем.
Солнце было уже низко. Оно прочертило себе путь от портового причала до горизонта. Не оставалось сомнений, что там, на самой дальней точке, оно и собиралось садиться. Солнце било Арсению прямо в глаза, но он не жмурился. Солнце било в глаза капитану, стоявшему на палубе Святого Марка, и он перешел на противоположный борт. С этого борта он заметил, как через сваю портовой лебедки перебрасывают веревку с петлей.
Вешать кого-то собираются, объявил капитан стоявшим на палубе. Кто интересуется, можно посмотреть.
Интересовались все, включая пехотинцев. Все всматривались в стоявших у лебедки людей, особенно же в того, на чью шею надевалась петля.
Это Арсений, неуверенно спросил капитан. Арсений!
Он обернулся к зрителям на палубе, и те кивнули.
Это Арсений, закричал капитан жителям Зары. Он держал руки рупором, и в порту его услышали все. Человек сей под личной защитой Джованни Мочениго, дожа Венеции, и всякий поднимающий на него руку будет казнен!
Жители Зары приостановились. Они знали капитана и повернулись к Святому Марку, чтобы увериться в услышанном, но капитан уже сбегал по сходням. С борта корабля смотрели все сто двадцать пехотинцев, которых игра в кости к тому времени порядком измотала.
Вы слышали меня, крикнул капитан еще раз на ходу, всякий поднимающий – будет казнен!
Но теперь жители Зары уже не поднимали руки на Арсения. Еще прежде они начинали догадываться, что в своих обвинениях не вполне правы, так что вешали его скорее по инерции. Им не хватало хоть крохотной причины, чтобы остановиться, и вот теперь она нашлась. Гнев их иссяк так же внезапно, как и возник.
Мы более никого не вешаем, сказали жители Зары. Твои слова разъяснили нам ситуацию и сняли все вопросы.
Подбежав, капитан стащил с Арсения петлю и вынул кляп изо рта Амброджо.
Мы с моим товарищем Вильгельмом так и не поняли, чего они от нас хотели, воскликнул паломник Фридрих, обращаясь ко всем. Мы желали бы знать, в чем суть их претензий к нам и почему они вдруг решили повесить Арсения? В этом человеке мы не видим никакой вины.
Арсений ответил им признательным поклоном. Амброджо засмеялся и сказал:
Я вспомнил одного ирландского монаха, который шутил, что из восточных языков ему важнее всего немецкий. Его шутка оказалась пророческой: вашу речь здесь приняли за турецкую.
Уже на борту Святого Марка Арсений спросил: Скажи, Амброджо, твой дар предвидения говорил тебе, что мы спасемся?
Труднее всего, Арсение, предвидеть собственную жизнь, и это – хорошо. А на спасение я, конечно, надеялся. Уж если не на этом свете, так на том.
Сирокко стих два дня спустя, и корабль поднял паруса. Стоя у левого борта, Арсений сказал праведному Симеону:
Слава ти, старче. Думаю, что по твоим молитвам продлилось время ожидания моего. Так помолись же еще, чтобы не было ожидание мое напрасным.
