Глава двенадцатая
И стал Владимир княжить в Киеве один и поставил кумиры на холме за двором теремным: деревянного Перуна с серебряной головой и золотыми усами, и Хорса, Дажьбога, и Стрибога, и Симаргла, и Мокоша. И приносили им жертвы, называя их богами, и приводили к ним своих сыновей и дочерей, а жертвы эти шли бесам, и оскверняли землю жертвами своими.
Нестор. «Повести временных лет».
Павших дружинников погребли недалече от острожка. Предали огню старого Вельмуда, во земле сырой похоронили славного воя и христианина Поликарпа, тризну справили по всем погибшим, помянув добрым словом каждого.
После погребения Ратша подошел к Мечеславу.
– Орм, побратим твой, привет тебе шлет и молвить наказал: князь Владимир к вере греческой склоняется, с Царьградом мира хочет и царевну ромейскую в жены просит, а за то войско собирает в помощь ее родным братьям-базилевсам. Ежели в Киев ехать надумаешь, князю весть от меня передашь, а заодно и молвишь ему, что́ на рубеже деется! Вскоре и я в Киев приду, хочу с Ормом в Царьград отправиться, да и ты о том подумай, – сказал Ратша и, хлопнув его ладонью по плечу, ушел.
«Беспокоится обо мне побратим, а я-то, неразумный, обиду на него понапрасну таил», – подумалось Мечеславу. В который раз стало ему стыдно и горько за содеянное прежде.
На следующий день Мечеслав, испросив дозволения у Яруна, стал собираться в путь. Он седлал своего нового коня, которого взял более года назад из угнанного от печенегов табуна вместо убитого Соколка, когда к нему подошел Сахаман.
– Я с тобой, – сказал он.
– А как же Аяна, девица твоя, красавица торкская? – спросил Мечеслав.
– Она ждать меня будет.
– Мы же в Царьград не на денек отлучаемся… Дождется ли?
– Ни ей, ни мне деваться некуда. Род ее, когда мор и голод в степи случились, коней у другого рода взял, и многие из тех коней тоже пали. Пришел срок отдавать долг, вернуть смогли только половину. Чуть колгота меж ними не вышла. Потом порешили долг невестами вернуть. Пока торки с князем Вольдимером на хазар и на булгар ходили, печенеги жен да девиц в полон угнали. Тот торчин, что Аяну должен был в жены взять, хотел извести меня, но, узнав, что я из дружины княжеской, отступился. Вместо нее запросил он коней и гривен. И роду, из коего Аяну беру, должен я вено и дары дать. Потому и иду с тобой в Царьград. Да и куда ж тебя одного отпускать, опять в беду попадешь, кто тебя вызволять будет? – сказал, улыбаясь, Сахаман. – А как вернусь, скопив гривен, Аяну в жены возьму, а потом с купцами родную землю проведаю, род свой да матушку разыщу. Хотя, может, и они уже ближе к Руси подались, как род Аяны, – добавил он задумчиво.
– А почему бы нам коней у печенегов не отбить? – предложил Мечеслав.
– Да потому, что джут у них был, да и рискованно это. Слыхивал, какую Ратша весть принес? Князь Вольдимер замириться надумал с печенегами, а если уведем мы у них коней, сызнова ратям быть. Мы же не за тем на рубеже стоим, чтобы новую прю затевать.
На следующий день, попрощавшись с соратниками-другами и поклонившись всем, сели Мечеслав с Сахаманом на коней, выехали за ворота. Прощально посмотрели на полуразрушенный острожек, ставший им родным, и поскакали в сторону стана торков. Вокруг бугрилась степь, покрытая снегом, искрившимся на солнце, его девственная белизна от долгого глядения утомляла глаза. Они молча ехали по этой бескрайней степи, думая каждый о своем. Мысли уносили их далеко от этих мест, к Итилю, к Киеву, к Царьграду, глухим дремучим лесам радимичей, и были думы их и грустны, и радостны. Вдруг Сахаман запел песню, которую Мечеслав помнил с их первой встречи. Холодный порывистый степной ветер срывал с губ степняка древние слова, уносил их вдаль. Мечеслав, как и тогда, на берегу Днепра, напряженно вслушивался, он, как и тогда, не понимал значения слов, но всем своим нутром чувствовал, что эта песня о чем-то вечном, об этой степи, о небе, о жизни, о любви.
Ночь они провели в стане торков, с которыми долго разговаривали, сидя у костра. Говорили о печенегах, о холодной зиме, о походе с Вольдимером на булгар, о том, как взяли Булгар-град, ударив дружно, всадники торков – с суши, а князь с дружиной – с реки. После трапезы, состоявшей из вареного мяса и кисловатого терпкого напитка, изготовленного из кобыльего молока, поведали торки о ряде, заключенной меж русским каганом Вольдимером и Хвалисским правителем Мамуном, покорившим к тому времени Хазарию. По этому договору торкам дозволялось кочевать в хазарских степях. С волнением узнал Сахаман, что множество торкских родов пожелали вернуться на родину, и с тем большей радостью воспринял весть, что несколько родов, в том числе и род Аяны, дав роту верности, решили остаться жить и кочевать под близкой рукой кагана Вольдимера.
Мечеслав уснул уже за полночь, а Сахаман еще долго сидел у костра, что-то обсуждая с торками на их языке. Утром, простившись, друзья выехали на край становища, где их ждала Аяна. Мечеслав приветливо поздоровался с девушкой, отъехал в сторону. Сахаман спрыгнул с коня, подошел к Аяне, положил ладони ей на плечи, глядя в глаза, что-то сказал. Она прижалась к его груди. Он отстранил ее и поцеловал в лоб. Мечеслав отвернулся и стал смотреть в степь. Немного погодя раздался стук копыт, мимо, не оборачиваясь, проскакал Сахаман. Мечеслав посмотрел на одиноко стоявшую Аяну, помчался вслед. Он насилу настиг бешено скачущего Сахамана. Вскоре они перевели лошадей на шаг.
– Может, останешься, друже? Подумай! – сказал Мечеслав.
– Нет. Как порешил, так тому и быть! Три года дано мне на то, чтобы вернуться к ней, – ответил Сахаман.
Постепенно менялась местность, все чаще стали появляться леса и селения, круче стали бугры, пригорки и холмы, уже и до Киева оставалось недалече, но почему-то чем ближе к Киеву, тем меньше радости испытывал Мечеслав, какие-то непонятные предчувствия, какая-то тревога омрачали его обратный путь.
– Твое поле, – вдруг сказал Сахаман.
Мечеслав огляделся – да, это было то самое место. Вот тропа, вот дуб, под ним они трапезничали, когда ехали на порубежье, а вот оно, покрытое ныне снежным покрывалом поле, которое он помогал вспахивать старику. «Жив ли он еще? Свидимся ли мы?» – подумал Мечеслав, и опять тоска змеею забралась ему в сердце.
– Мечеслав! – окликнул его Сахаман. Мечеслав, задумавшись, не заметил, как конь встал посреди тропы и не двигался, в то время как Сахаман отъехал уже далеко вперед. Мечеслав, пустив коня рысью, догнал друга, и они продолжили свой путь.
Утром друзья въехали в ворота Киева. Жизнь в Киеве все так же бурлила, все так же город был полон шумным людом, все так же величаво стоял он на берегу Днепра. От башенных ворот Мечеслав и Сахаман направились ко двору княжьему на поклон. Из гридницы, где их принял князь, они вышли довольные и радостные. Владимир наградил их и поблагодарил за службу верную, а как узнал, что они с Сахаманом в Царьград собираются, да дозволения дружину покинуть испрашивают, поначалу воспротивился. Когда же Мечеслав сказал ему, что ищет он сестру Красаву, которую на чужбину увезли, отпустил обоих, пожелав удачи в поисках. Распрощавшись с направляющимся в молодечную Сахаманом, Мечеслав медленно побрел по княжескому двору, у ворот неожиданно встретил старого знакомца Злата. Радуясь нежданной встрече, они крепко обнялись.
