– У нас нет ярлов, варяг.
– Как без них? В челе ваших родов кто стоит? Такие же безумцы, как и на моей родине… Всяк к себе и на себя тянет, никто никому не указ, вы на Пищану – и то не все вышли, поодиночке вас пришлось добивать. Ну, ин ладно, не о том нам с тобой в сей час надо речь вести. А вот о чем спросить хочу: у тебя в сельце родичи были? Или ты сирота?
Мечеслав молчал.
– И еще спрошу, – этот Орм, как и в случае с Волчьим Хвостом, по всему видать, кого однажды начинал допытывать, от того не отставал до полной ясности. – Оклемавшись, ты бежать-то все ж таки мыслишь?
Еще бы! Но и на это Мечеслав ничего не ответил.
– На твоем месте да в твои годы я бы тоже такую мыслишку ласкал, – смущенно кашлянув, сказал варяг. – Особенно сладкую – нож в горло обидчику. Про мое же горло – забудь! Бился ты, не скрою, славно, но тебя еще учить да учить. И не обидчик я тебе. Не всегда и не всякий из нас по своей воле худые деяния на земле творит, и я, воин, из того подневольного числа.
Мечеслав лежал, устремив отрешенный взгляд в небо. Но Орма не обманешь – парень его слушал.
– Слушай со вниманием, – посуровел Орм. – Знай, всех радимичей, что взяли мы в полон на Пищане, а затем добирали в непокорных, как и ваше, селитьбах, на ладьях в Киев-град уже отправили. Там купцы, рабов дожидаясь, серебром звенят. И теперь в молчанку со мной не играй: кого из близких родовичей будешь на киевских невольничьих торгах искать?
– Мать вы убили. Сестренка в горящей избе осталась.
– Сколько лет?
– Двенадцать. Красавой зовут.
– Будь уверен – не осталась. А и осталась – мои вывели! За двенадцатилетних дев купцы хорошо платят, берегут их, увозят в чужие языки, продают и получают вдесятеро. А что с отцом?
– С вами ушел биться, да так и не вернулся.
– Тоже на торгу поискать не лишне, всяко бывает. Искать-то как будешь – беглецом? Про таких удачливых я что-то не слыхивал… А чем выкупать, думал? Помнится, когда я свалил тебя наземь, калиты с серебром на твоем поясе не приметил. За рабов, будет тебе ведомо, серебром платят.
Орм вынул из ножен нож с узким лезвием, каких не бывало у руссов, и разрезал путы на ногах Мечеслава.
– Думай, парень. Тебе есть над чем.
Приказал сидящему в соседней повозке бородатому смерду-обознику:
– Если воды испить пожелает, подай! Самую малость, чтоб только губы омочить, а из еды – ничего. Рано ему.
«Чего привязался находник, будто я ему родович», – думал Мечеслав, глядя вслед странному варягу. Несколько раз согнул и разогнул в коленях освобожденные ноги. Ноги были при нем… А чувствовал себя так, словно его заново и еще крепче опутали.
* * *
Мечеслав, лежа в повозке, задумчиво глядел на темнеющее вечернее небо, где уже мерцали первые звездочки. Ормовы повязки и мази оказались целебны, раны заживали. В один из дней Мечеслав, хоть и не без труда, смог приподняться и посидеть немного на дне повозки, застеленном соломой. Опухоль в горле опала, после чего Жданок, сторож-обозник, стал давать ему мясную похлебку, прибавляя к ней малые кусочки от ячменных лепешек, испеченных в золе по-хазарски, и целебное питье, от которого он сразу засыпал. «Во сне, сынок, любую хворь заспишь», – говорила ему мать в детстве. И все сталось по родному материнскому слову. И не все! Тело его с каждым днем возвращало силу, а душа была как камень и томилась тяжко: не уберег он мать и сестренку, не исполнил наказ отца… С тем он и проснулся этим тихим вечером с первыми звездами на темнеющем небе.
Повозка его была распряжена, две оглобли торчали вверх, как две воздетые к небу руки. Рядом, борт о борт, стояла другая, и в ней сидел спиной к Мечеславу его сторож-обозник, которого он называл дедом. Дед Жданок был как нянька, в непогоду заботливо укрывал его рядном, иной раз и кожух набрасывал, пить-есть давал, при нем и с его помощью совершать и остальное, нужное ему, слабому, было не так стыдно.
Мечеслав без прежних мучительных усилий приподнялся, сел и огляделся. Вокруг сновали воины, бряцало оружие. Лошадей уже отогнали в ночной выпас, костры развели, пахло дымом, к которому примешивался вкусный запах жареного мяса. Мечеслав не знал и не мог знать, как соблюдался у них ратный походный порядок, но порядок в обозе, успел заметить он, соблюдался строго. Да и обозников, вольных мужиков-смердов, в случае чего голыми руками не возьмешь. При каждом имелась своя рогатина, оружие в привычных руках смертоносное, как и копье. Рогатина его деда-няньки лежала все эти дни в повозке Мечеслава, древко ее было укорочено по длине повозки, аккуратно так у бортика лежала, раненому не мешая, и хозяину, при случае, вынуть ее легко. Мечеслав пошарил руками справа и слева, рогатины не было, а он-то губы распустил, имея на нее виды.
– Дедушко, ты рогатину взял?
– Мы в обозе не глухие и про тебя слыхивали… Так чтоб ты не соблазнялся!
– Ну, до побега мне далеко. – Мечеслав перевалился через борт повозки, утвердился на подрагивающих ногах. «Хватит валяться, завтра же пойду, за нее, голубушку, держась». И спросил: – Дед, а почему ты мне лица не кажешь?
Бородатая нянька повернулась к нему:
– Жалостно мне на тебя глядеть, паренек. Слух раскрой!
Мечеслав прислушался. С той стороны, где стояли ратные шатры и алело зарево от костров, накатывался на обоз слитный гул, в нем вдруг прорезался переливистый звон гуслей, и тягучий голос гусляра вывел серебряно и отчетисто:
Черну ворону ясна сокола не клевать,
А былинке древом-дубом не бывать.
– Пируют, – пояснил обозник. – Наша изгонная рать и князева дружина встретились. Судьба твоя на пиру и решится. Орм сказал: если князь предаст тебя смерти, он мне пришлет вестника.
– А почему тебе?
– Не Орму же тебя резать. Орм – высокий господин, княжой муж. Я исполню.
– Ты? – изумился Мечеслав. – Да ты же мне теперь как родович!
– Который день с тобой нянькаюсь, – подтвердил старик. – И не хотелось бы… А не исполню, что со мной будет? Как ты думаешь?
– Плохо тебе будет, – признал Мечеслав. Вспомнил, как волхв учил его обороняться пусторуким от оборуженных, а боевая правая рука у него, к счастью, не задета ни синей, ни кровавой раной. Посоветовал, жалеючи обозника: – Ты вот что, дедушко… Взрезанным ягненком я к Перуну не уйду, за нож не вздумай хвататься, ножом меня не добудешь. Бери сразу свою рогатину, да и то… Я биться с тобой стану.
– Чем? И я тебе не дедушка! – осердился старик, который, к удивлению Мечеслава, стариком себя не мнил. – У меня старший сын только-только под твои лета подваливает, да трое за ним в затылок дышат… Сил моих на тебя хватит.
– Тем боле – поостерегись! Тогда, перед воеводой, меня не зарезали, а ныне я воином смогу умереть.
Больше они не разговаривали. Густела ночь, постепенно затихал гомон ратного стана. Сидели. Ждали вестника, настороженно поглядывая друг на друга. Долго сидели, сон сморил их…
