— Это как?
— А так, вчера после ужина прикорнул вздремнуть, половник под голову сунул, а тут как засвистело, минометный обстрел. Я вскочил и бежать, рядом блиндаж немецкий был, но не добежал. Осколок в половник угодил, я им голову прикрывал, ну и этим половником мне пол-уха-то и отрубило… Вылечусь, в строевые, к вам в пехоту проситься буду… — под общий хохот закончил толстяк.
— Не возьмут тебя в пехоту, подумай сам, это ж какой окоп надо копать, чтоб тебя в нем упрятать…
— Ров противотанковый… — покатывался со смеху «слегка раненый» народ, подпрыгивая со стонами в кузове старой полуторки на выбоинах и кочках. Эх, дороги…
* * *
Гюнтер привык ждать, с тех пор как он волею судьбы попал на территорию этой страны, он только и делал, что ждал. Жизнь и все ее составляющие здесь текли медленнее, чем в Германии. Значительно медленнее, он не мог это объяснить, но это было так. Теперь, когда он остался один в чужой квартире, в холодном и голодном городе, осажденном его соотечественниками, он почувствовал это с еще большей силой. Ждать возвращения человека, уже много раз спасавшего ему жизнь, он должен был, и это он прекрасно понимал, но проводить бесцельно свое драгоценное время он не мог. Гюнтер чувствовал, что жить ему осталось недолго. Кашель не оставлял его, слабость валила с ног даже при небольших физических нагрузках. Это его, который еще полтора года назад спокойно делал двадцать подъемов переворотом, а потом пробегал сто метров за одиннадцать секунд. То, что он видел сейчас в старинном зеркале, было жалкой пародией на ученого Гюнтера Миттеля образца начала сорок первого года. Он видел это и понимал: то время, что у него еще осталось, необходимо посвятить людям, хотя бы тем людям, что были рядом с ним. Все остальное не имело никакого смысла. Соседка, с которой договорился Вангол, в первый же вечер, услышав его кашель, всплеснула руками.
— Господи, вам немедленно нужно показаться врачу, немедленно. Что же вы так себя запустили?
Гюнтер с трудом убедил женщину, что он уже был у всех докторов и даже профессор медицины его смотрел. Он показал ей лекарства и попросил не волноваться за него, а приходить просто как соседка, поговорить, можно поужинать вместе, вот у него есть продукты…
Гюнтер не знал и не понимал, что происходит в Ленинграде. Вернее, он знал и понимал, что город в блокаде, что недостаточно продовольствия, но он не жил этой жизнью ни дня, ни одной минуты и не понимал истинной цены блокадной пайки. Этих ста двадцати пяти граммов черного хлеба, цена которого порой равнялась человеческой жизни. Когда Гюнтер показал продукты, которые были для него куплены Ванголом, женщина отпрянула от него, как от заразного, и попятилась к двери.
— Куда же вы? Что случилось?
— Ничего нам не надо, извините, мне пора….
Большого труда ему стоило объяснить ей, что эти продукты они купили у спекулянтов за очень большие деньги на месяц вперед, что это сделано из-за его тяжелой болезни, ему совсем нельзя выходить на холод и он должен ждать возвращения своего родственника, который привезет лекарства, здесь. В любой момент ему может стать плохо, и тогда уже не нужны будут ни продукты, ни деньги. В конце концов он убедил женщину прийти вместе с маленькой дочкой к нему на ужин. Так и повелось: по вечерам Гюнтер принимал гостей, медсестру Светлану Евгеньевну из соседней квартиры номер девять и ее семилетнюю дочку Вареньку. Это украсило и разнообразило его жизнь. Дочка Светланы, Варенька, теперь уже зачастую, пока мама на работе, целыми днями пропадала у дядечки Гены, как она его называла. Он читал ей сказки Пушкина, у хозяйки квартиры была хорошая библиотека. Гюнтер нашел в ней даже стихи немецких поэтов, но увлекся прозой Чехова, рассказами Гоголя и коротал за их чтением долгие зимние ночи. Во время бомбежек и артобстрелов он из квартиры не выходил, плотно завешенные шторами высокие окна не пропускали свет от огня керосиновой лампы, и его никто не беспокоил. Так прошло две недели, никаких вестей от Вангола не было. Гюнтер старался не строить тревожных предположений. Он понимал, если Вангол не вернется, его ожидает смерть. Как это будет, ему было все равно. Его угнетало другое: то, с чем он вернулся из того мира, пропадет вместе с его бренным телом и не принесет никакой пользы человечеству. Надо хотя бы записать все, что он помнит, а он, в отличие от физического здоровья, память не утратил и помнил все, что с ним произошло в мельчайших подробностях. С этого часа он стал писать, чистой бумаги не было, писал в старых тетрадях учеников хозяйки квартиры, заполняя мелким убористым почерком все свободные места на листах. Писал на немецком, так ему было быстрее и легче. Теперь ему не хватало времени, теперь оно вдруг полетело. Он сократил время сна, но не отказался от общения с соседями. Исписанные листы он тщательно нумеровал и аккуратно сшивал. Варенька, единственный свидетель его писательства, часто садилась рядом и наблюдала за его работой. Она даже помогала ему, укладывая в ровные стопочки исписанные листы. Между тем прошла и еще одна неделя. Гюнтер загрустил, он записал все, что мог, и теперь думал, куда деть этот фолиант. Конечно, соседке, Светлане Евгеньевне, больше некому. Он тщательно завернул толстую папку в старенькую клеенку, служившую раньше подстилкой в детской кроватке, затем, так же плотно, в грубую бумагу, крепко перемотал бечевкой и в таком виде положил на стол, чтобы вечером отдать на хранение соседке. Но ужина в этот вечер не получилось. Надрывно завывшая сиренами воздушная тревога спутала все планы Гюнтера.
В Москву Вангол добирался долго, кружным путем, опять через Ладогу. Военно-автомобильная дорога номер 101, прозванная Дорогой жизни, работала круглосуточно, потом поездами да эшелонами до нее, до столицы. Но перед этим он на пару дней задержался в Ленинграде. В одном из ленинградских подвалов он нашел тех, кто напал на него во дворе дома. Бандиты могли легко узнать, какую квартиру они сняли, и тогда Гюнтер оставался бы под угрозой. Этого Вангол допустить не мог, да и вообще, в отношении этой мрази у него возникло вполне определенное желание. Нашел он их легко. Потолкавшись на барахолке, сразу увидел двоих из тех нападавших. Один из них теперь изображал раненого, голова была в бинтах, видно, хорошо ему досталось во дворе. Вангол умел быть незаметным, и уже через пару часов они привели его к своей «малине». Там он уже не церемонился, просто ломал кости этим ублюдкам. Когда пытавшихся оказать сопротивление не стало, Вангол осмотрелся. Да, этих блокада не коснулась; большой подвал был набит ящиками с консервами, мешками лежали сахар, мука, крупы. На барахолке за эти продукты им отдавали все самое ценное. Неужели местному НКВД этот притон был неизвестен? Там же он нашел много одежды и документов, как видно, банда не гнушалась ничем, грабили и убивали всех подряд. Форма лейтенанта медицинской службы пришлась ему впору, и на Финляндском вокзале он уже представился военному патрулю как лейтенант мед службы Петр Павлович Самойлов, следовавший по окончании Медицинской академии к месту службы. Документы были подлинные, только месяц был просрочен, в сентябре, видно, убили этого лейтенанта, а сейчас декабрь, но патрульные, озябшие на морозе, давило-то под тридцать, не вглядывались в мелкие цифры, им важно было остановить и проверить документы. Печать на месте, и ладно, чего тут особо смотреть, зачем человека морозить, сейчас военврачи на вес золота. Недаром же вот в саму Москву лейтенанта направили… Но порядок есть порядок, предъявите документы…
