«Дорогой Пауль, я бесконечно благодарна и признательна Вам за спасение моей жизни. Вы поступили как истинный рыцарь, спасая меня от неминуемой гибели, и проявили истинное благородство в отношениях со мной. Я благодарю Вас от имени своих еще не родившихся детей. Спасая меня, Вы спасли и их будущие жизни, они будут знать о Вас, как о благородном и мужественном человеке. Я уверена, что Вы желаете мне счастья и не предпримете попыток меня искать. Я не могу принадлежать Вам, пока на моей земле горят города и села, пока умирают мои соотечественники. Если судьбой уготовано нам быть вместе, она сведет нас, если нет, искренне желаю Вам счастья. Я ухожу к своим. Ольга Штиль».
Дальше была приписка. «Я была с вами откровенна и честна, единственный грех, который скрыла от вас, — знание немецкого языка, простите».
Если бы сейчас Ольгу спросили, для чего она написала Штольцу, она бы ответила: просто из вежливости. Сочла неправильным просто уйти, не сказав спасибо за спасение. Так оно и было на самом деле. Поступок Ольги в какой-то мере удержал Штольца от решительных действий по ее розыску. Но не только это. Прочитав записку, Штольц вдруг понял, что от него ушла умная и благородная женщина. Он вдруг осознал, что не все в этом мире так, как ему представлялось еще недавно. Что есть, оказывается, некие ценности, руководствуясь которыми люди совершают сильные, волевые поступки. И о существовании этих ценностей, особенно у представителей других, неполноценных наций и народов, он даже предположить не мог. А они, оказывается, были?! Как могла решиться на побег красивая женщина из уготованного ей поистине райского уголка? И куда?! В холод и ужас войны. В смерть, из которой он ее вырвал. К своим, бездарно проигрывающим эту войну? К своим, которые сделали так, что она, женщина, вынуждена была ползать под огнем в грязных окопах, вместо того чтобы рожать и воспитывать им детей?! К своим, которым дела нет до тысяч таких, как она! Их же жен и дочерей, уже сгинувших в жерле войны или ублажающих немецких мужчин в публичных домах по всей территории рейха! Это несправедливо, со времен Священного Рима лучшие женщины доставались победителям! А сейчас победители они, немцы, арийцы! Она не должна была уйти!
Мысли путались в голове Штольца, не давая ему покоя. Старый, выдержанный коньяк, с которым он делил свой гнев и возмущение, не помогал. Он продолжал боготворить ее за красоту, еще больше начал уважать за совершенный поступок и страшно ненавидеть за нанесенное ему унижение…
Когда он протрезвел, перечитав записку, он понял еще и то, что совершил преступление перед рейхом. Он рассказывал Ольге то, о чем не имел права не то что бы говорить, думать об этом при посторонних не рекомендовалось. И тогда Штольц испугался. За это преступление его расстреляют или повесят здесь, свои, немцы. Она русская и ушла к русским. Если она дойдет до своих, то ему бояться нечего. Если попадет в руки его коллег из гестапо, ему конец.
Штольц обратился к Богу и умолял его помочь дойти ей до русских или погибнуть в пути. Ему показалось, что Бог его услышал, или это было уже в хмельном бреду…
Две недели пьянства не прошли даром. Штольц слег в госпиталь, где его еще неделю приводили в порядок. И вот он снова в своем родовом доме, в отпуске по болезни, и опять один на один со своей бедой. Штольц открыл ящик стола и вытащил брошенное туда письмо из Берлина. Он сел в свое кресло и ножом для бумаги аккуратно вскрыл конверт. В нем оказался лист бумаги с короткой фразой:
«Добралась благополучно, до встречи. Ольга».
Штольц медленно, вслух, прочитал фразу и побледнел. Через неделю он выехал по служебным делам в Берлин.
Уже три дня, как Ольга представилась, как положено по уставу, своему командиру, и уже три дня они оба искали возможность поговорить наедине, но случай не представлялся. Группа готовилась к передислокации из Москвы на новое место. Точно куда, не знал никто, не положено об этом знать, но, судя по приготовлениям, куда-то на Север, далеко. Вангол практически не спал, мотаясь по Москве с различными поручениями начальника. Тщательный инструктаж и подготовка перед дорогой были проведены лично полковником Красковым. Утром следующего дня они отправились в путь, по разработанной легенде ехали как гражданские специалисты, поэтому и одеты должны были быть «по гражданке». На вечер Красков назначил прощальный ужин. Приказал быть одетыми «по гражданке», чтобы успели обвыкнуть, к тому же он еще раз хотел на всех посмотреть. Люди восприняли это как некую причуду начальства. Зато у Ольги появилась возможность одеться красиво, и когда она вышла к ужину, мужчины разом замолчали. Вангол увидел ее, и краска вдруг залила его лицо; от смущения, желая как-то скрыть свое состояние, он, опустив голову, отвернулся к книжному шкафу, делая вид, будто что-то в нем рассматривает.
Красков, командовавший «парадом», увидев Ольгу, в наступившей тишине произнес:
— Ну вот и королева бала. — Окинув ее быстрым взглядом, улыбаясь, продолжил: — Ух ты! Я уже жалею, что включил этакую красавицу в вашу группу, может быть, оставить ее в Москве, мне тоже переводчицы в отделе нужны…
— Нет, нет… — наперебой, смеясь, загалдели мужчины.
Макушев встал и, закрыв своим большим телом Ольгу от Краскова, пробасил:
— Поздно, товарищ полковник, мы теперь гражданские, девку добровольно в обрат не выдадим.
Красков был небольшого роста, и Макушев возвышался над ним как гора. Красков попытался ухватить Ольгу за руку, но она, включившись в игру, ловко ускользнула под прикрытие Степана. Полковник рассмеялся и бессильно развел руками:
— Весьма убедительно. Весьма. Против лома — нет приема.
Ужин прошел под веселые шутки и смех. Вангол и Ольга сидели напротив и ловили взгляды друг друга, так, ненароком, случайно, как им казалось, совершенно незаметно для окружающих. Но это было не главным. Главное происходило под столом, где их колени случайно соприкоснулись, только на мгновение, а потом еще и еще раз… Теперь Вангол и слышал и не слышал того, что происходило в комнате. Он не испытывал такого раньше. Втайне от всей веселой компании она доверилась ему. Он был бесконечно счастлив от этого. Оба ждали, вот закончится ужин и наступит время, когда они останутся вдвоем. Ждали, уверенные в том, что это должно произойти. Что это не может не произойти, поскольку они чувствовали каждый взгляд, каждый вздох друг друга. Едва соприкасаясь, они уже были одним целым, бесконечным миром. Это и было тем самым чудом. Этого было достаточно, чтобы огромное желание захватило их. Чтобы затрепетали в груди сердца. Чтобы перехватило дыхание…
Когда ужин закончился, с всеобщего мужского одобрения Ольга согласилась на приборку, и Вангол остался ей помочь. Арефьев хотел предложить свою помощь в этом «ответственном» деле, но Макушев как-то нечаянно, выходя из комнаты, вынес его с собой. Когда стихли шаги и голоса ушедших, наступила тишина, в которой остались двое. Вангол и Ольга. Они шагнули друг к другу.
— Боже, как я ждала тебя, я знала, что ты есть, я знала… — шептала Ольга, целуя Вангола.
Он обнимал ее, бережно прижимая к себе.
