– Вы знаете, Элизочка, – продолжала шептать Регинина, – я не
то, что другие, я нисколько не завидую вашему успеху. Ах, когда-то и я
заставляла зал томиться от страсти. Конечно, в моем нынешнем амплуа тоже есть
прелесть. Но скажу вам честно, по-дружески, без чего обходиться трудно – так
это без поклонников. Пока играешь героинь, настырные обожатели, преследующие
тебя повсюду, как свора кобелей, раздражают. Но до чего же потом не хватает
этой, простите за вульгарность, собачьей свадьбы! О, вам еще предстоит узнать,
что с возрастом чувства – и чувственность, чувственность – не ослабевают, а
становятся сильнее. До чего мил и свеж этот ваш Керубино в гусарской форме! Я
про Володеньку Лимбаха. Подарили бы мне его, от вас не убудет.
Хоть сказано было в шутку, Элиза нахмурилась. Значит, уже
ходят сплетни? Кто-то видел, как мальчишка лезет к ней в окно? Беда!
– Ничего он не мой. Забирайте его себе вместе с саблей,
шпорами и прочей амуницией! Простите, Василиса Прокофьевна, повторю роль. А то
вернется Штерн, будет ругаться.
Она пересела, открыла папку, но тут рядом пристроилась
Симочка Клубникина, начала болтать:
– А Ловчилин Костя сбежал. Говорит, в «Мадрид» сгоняю. Будто
бы папку с ролью забыл. Врет, наверно. Он все время врет, ничему нельзя верить.
А вы утром куда ходили? Я стучалась, вас в номере не было. Хотела одолжить
стразовый аграф для шляпки, он прелесть, а вы его все равно не носите. Так где
вы были?
Жизнерадостная, ясная, вся насквозь земная, безо всяких
изломов и второго дна, Серафима благотворно действовала на измученные нервы
Элизы. В театре редко бывает, чтобы две актрисы не вступали друг с другом в
соперничество, а меж ними такого совсем не было. Клубникина с присущим ей
здравым смыслом объясняла это просто. «Вы привлекательны для одного типа мужчин,
я – для другого, – однажды сказата она. – Вам хорошо даются печальные роли, мне
веселые. Ни на сцене, ни в жизни нам делить нечего. Вам, правда, платят больше,
зато я моложе». Симочка была милая, непосредственная, немножко жадная до денег,
тряпок и безделушек, но в ее возрасте это так понятно и извинительно.
Элиза обняла ее за плечи:
– Выходила пройтись. Рано проснулась. Не спалось.
– Пройтись? Одна? Или с кем-нибудь? – оживленно спросила
Серафима. Она обожала сердечные тайны, романы и всякого рода пикантности.
– Ничего ей не рассказывайте, Элизочка, – сказала подошедшая
Ксантиппа Лисицкая. Эта особа не могла спокойно наблюдать, как люди
по-дружески, весело разговаривают. – Вы заметили, что наша субретка все время у
вас что-то выпытывает, подглядывает? Вы давеча отошли, так она в вашу записную
книжку нос сунула.
– Что вы врете! – вскинулась Клубникина. Ее васильковые
глаза моментально наполнились слезами. – Как вам не стыдно! Я просто взяла
оттуда карандаш, на минутку. Нужно было записать ремарку по роли, а мой сломался!
– Это вы вечно за всеми шпионите, – сердито сказала Элиза
«злодейке». – Главное, даже не слышали, о чем разговор, а вмешиваетесь.
Лисицкой только этого было и надо. Она уперлась в бок острым
кулаком, встала над Элизой и пронзительно вскричала:
– Внимание! Прошу всех в свидетели! Эта особа только что
обозвала меня шпионкой! Я, конечно, человек маленький, главных ролей не играю,
но и у меня есть свои права! Я требую товарищеского суда, как записано в нашем
уставе! Никто не имеет права безнаказанно оскорблять актеров!
Своего она добилась. На шум подтянулись все. Но обороняться
Элизе не пришлось, у нее нашлись защитники. Добрейший Вася Простаков стал
урезонивать скандалистку. И второй верный паладин, Жорж Девяткин, тоже заслонил
даму грудью.
– В отсутствие режиссера его полномочия осуществляю я! –
гордо заявил он. – И попрошу вас, госпожа Лисицкая, не кричать. В уставе
имеется пункт и о нарушителях дисциплины во время репетиций!
Ксантиппа немедленно перенацелилась на новую мишень, ей, в
сущности, было все равно, с кем собачиться.
– А, рыцарь печального образа! Что вы носитесь с лопахинским
текстом, будто дурень с писаной торбой? Не видать вам этой роли, как своих
ушей! Потому что вы бездарь! Прислуга за всё!
Девяткин весь побелел от обиды, но и у него, в свою очередь,
сыскался защитник. Точнее, защитница. Зоя Дурова вскочила на стул – очевидно,
чтоб ее было лучше видно – и что было сил выкрикнула:
– Вы не смеете с ним так! Не слушайте ее, Жорж! Вы гениально
сыграете!
Этот отчаянный вопль разрядил атмосферу. Раздался смех.
– Какая пара, загляденье, – пропела довольная Лисицкая. – Вы
бы сели ему на плечо, милая. И ступайте себе по дворам, по улицам с песней «Мой
сурок со мною». Сборы обеспечены.
Она так смешно изобразила, как Дурова сидит на плече у
Девяткина, а тот крутит шарманку и поет, что смех стал пуще.
Несчастный ассистент почему-то разозлился не на
провокаторшу, а на непрошеную заступницу.
– Кто просил вмешиваться?! – нервно обернулся он. – Лезут
всякие!
И ретировался.
Элиза вздохнула. Жизнь возвращается на круги своя. Всё как
обычно. «Теория надрыва» продолжает действовать. Только вот Смарагдова нет…
Ей стало жалко маленькую травести, которая так и осталась
торчать на стуле, только присела на корточки, похожая на нахохлившегося
воробышка.
– Зачем же вы так откровенно, мужчины этого не любят, –
мягко сказала Элиза, пересев к Зое. – Жорж вам нравится?
– Мы созданы друг для друга, а он этого не понимает, –
тихонько пожаловалась та. – В сущности, я должна была бы вас ненавидеть. Когда
вы рядом, все мужчины поворачиваются к вам, как подсолнухи к солнцу. Вы
думаете, я не вижу, что мой интерес ему неприятен, даже оскорбителен? Я, хоть и
Дурова, но не дура.
– Зачем же вы вмешались?
– Он такой гордый, такой несчастный. В нем столько
нерастраченной страсти! Я хорошо вижу такие вещи. Мне ведь немного нужно. Я не
вы, я не избалована. – Зоя оскалила зубы в клоунской ухмылке. – О, мои
жизненные запросы миниатюрны, а любовные даже микроскопичны. Под стать размеру.
– Она, кривляясь, шлепнула себя по макушке. – Мне было бы довольно улыбки,
доброго слова – хоть изредка. Я же не из тех, кого любят. Я из тех, кому в виде
особой милости позволяют любить. И то не всегда.
Ее было ужасно жалко – некрасивую, щуплую, смешную даже в
минуту искренности. Хотя (это в Элизе сказалась профессиональная память) ту же
самую интонацию комикующего отчаяния Дурова, кажется, использовала в роли
Гавроша. Актриса – всегда актриса.
