Они понуро сидели рядом и молчали, каждая думала о своем.
А потом, после получасового отсутствия, наконец вернулся Ной
Ноевич, и начались чудеса.
К ЧЕРТУ «ВИШНЕВЫЙ САД»!
Давно уже Элиза не видела Штерна в таком приподнятом
настроении. Последнее время он довольно искусно изображал энтузиастический
подъем, но взгляд актрисы не обманешь: она отлично видела, что Ной Ноевич
недоволен, что он терзается, сомневается в успехе новой постановки. И вдруг
такое окрыление. С чего бы?
– Дамы и господа! Друзья мои! – воскликнул Штерн, обводя
коллег сияющим взглядом. – Чудеса бывают не только на сцене. Сегодня, словно в
воздаяние за нашу утрату, мы получили щедрый подарок судьбы. Посмотрите на
этого человека. – Он широким жестом показал на своего спутника. – Кто это,
по-вашему?
– Драмотборщик, – удивился кто-то. – Да мы его сегодня уже
видели.
– Господин Фандорин, Эраст Петрович, – подсказал неизвестно
когда успевший вернуться Ловчилин. Он всегда отличался превосходной памятью на
имена.
– Нет, товарищи мои! Этот человек – наш спаситель! Он принес
нам фантастически перспективную пьесу!
Девяткин ахнул:
– А «Вишневый сад»?
– К черту «Вишневый сад»! Под топор его, прав ваш Лопахин!
Пьеса Эраста Петровича новая, никем кроме меня не читанная! Она во всех
отношениях идеальна. По набору ролей, по теме, по сюжету!
– Где вы ее раздобыли, господин драмотборщик? – спросила
Регинина. – Кто автор?
– Он и есть автор! – захохотал Штерн, наслаждаясь всеобщим
удивлением. – Я объяснил Эрасту Петровичу, какая пьеса нам нужна, и он, вместо
того чтобы искать, сел и – раз-два – сочинил ее сам. В десять дней! Именно
такую, о какой я мечтал! Даже лучше! Это феноменально!
Конечно, поднялся шум. Те, кто был доволен своей ролью в
«Вишневом саде», негодовали; другие, наоборот, выражали самое горячее
одобрение.
Элиза молчала, с новым интересом приглядываясь к седовласому
красавцу.
– Хватит спорить, – сказала она. – Когда можно будет
ознакомиться с текстом?
– Прямо сейчас, – объявил Ной Ноевич. – Я проглядел глазами.
Вы знаете, у меня чтение фотографическое, однако это надо воспринимать на слух.
Пьеса написана белым стихом.
– Даже так? – поразился Простаков. – В стиле Ростана, что
ли?
– Да, но с восточным колоритом. Как это вовремя! Публика с
ума сходит по всему японскому. Прошу вас, Эраст Петрович, садитесь на мое место
и читайте.
– Но я з-заикаюсь…
– Это ничего. Попросим, господа!
Все захлопали, и Фандорин, подергивая себя за аккуратный
черный ус, вынул из папки стопку листов.
– «ДВЕ КОМЕТЫ В БЕЗЗВЕЗДНОМ НЕБЕ», – прочел он и пояснил. –
Это такое название, в традиции японского театра. Тут у меня некоторая
эклектика, что-то взято из кабуки, что-то из дзёрури – старинного театра
к-кукол, что-то из…
– Да вы читайте, непонятное после объясните, – нетерпеливо
перебил его Штерн, подмигивая актерам: погодите, мол, сейчас ахнете.
– Хорошо. Конечно. Извините. – Автор откашлялся. – Еще
подзаголовок есть. «Пьеса для театра кукол в трех действиях с песнями, танцами,
трюками, фехтовальными сценами и митиюки».
– Чем-чем? – переспросил Разумовский. – Последнее слово не
понял.
– Это такая традиционная сцена, где п-персонажи находятся в
пути, – пояснил Фандорин. – Для японца понятие Пути, Дороги имеет важное
значение, поэтому сцены митиюки выделяются особо.
– Всё, больше никаких вопросов! – рявкнул Штерн. – Читайте!
На местах притихли. Никто не умеет слушать новую пьесу так,
как актеры, которым предстоит в ней играть.
На лицах появилось одинаково напряженное выражение – каждый
пытался вычислить, какая роль ему достанется. По мере чтения слушатели один за
другим расслаблялись, определив свой персонаж. Уже по одной этой реакции можно
было понять, что пьеса нравится. Редко встретишь драму, где у всякого актера
имелся бы эффектный выход, но «Две кометы» относились именно к этому разряду.
Амплуа легли очень точно, так что и ссориться было не из-за чего.
Без труда определила свою роль и Элиза: гейша высшего ранга
Идзуми. Очень интересно! Петь она умеет, танцевать тем более – слава Богу,
заканчивала балетное. А какие можно сделать кимоно, какие прически!
Просто поразительно, до чего она, вроде бы неглупая,
пожившая на свете женщина, была слепа! Как могла она не оценить по достоинству
господина Фандорина? Его седые волосы и черные усы – это так стильно! Он похож
на Дягилева с его знаменитой прядью. Или на Станиславского, пока тот не стал
бриться. Только еще красивей! И какой приятный мужественный голос! На время
чтения заикание совершенно исчезло. Даже жалко – в этом легком дефекте речи,
пожалуй, есть свой шарм.
Ах, что за пьеса! Чудо, а не пьеса!
Даже Лисицкая была в восхищении. Еще бы – ей редко выпадала
столь аппетитная роль.
– Браво, Эраст Петрович! – первой воскликнула злюка
Ксантиппа Петровна, когда автор произнес «Занавес. Конец». – Новый Гоголь
явился!
Все вскочили, аплодировали стоя. Кричали:
– Это успех!
– Сезон будет наш!
– Банзай!
Костя Ловчилин всех развеселил, изобразив японский акцент:
– Немилёвись со Станислявским сделяют халякили! – и показал,
как взрезают себе животы бородатый полный Немирович и тощий Станиславский в
пенсне.
Во всеобщем ликовании не участвовал только Девяткин.
– Я не понял, какие роли достанутся нам с вами, учитель, –
со смесью надежды и подозрительности проговорил он.
– Ну я, разумеется, буду Сказителем. Уникальная возможность
прямо со сцены руководить темпом действия и игрой актеров. Режиссер-дирижер,
великолепная находка! А вам, дорогой Жорж, достанутся три роли: Первого Убийцы,
Второго Убийцы и Невидимого.
Ассистент заглянул в записи, которые он делал во время
чтения.
– Но позвольте! Тут две роли без слов, а третья хоть и со
словами, но персонажа не видно!
