Однако продолжаться так не могло. Придется все-таки
поменяться номерами. С кем бы?
Да хоть с Дуровой. Малышку вечно селят хуже всех. А если
Лимбах снова полезет в окно, Зоя, даром что птичка-невеличка, сумеет дать
отпор. Если, конечно, пожелает, лукаво подумала Элиза. А не пожелает – одним
выстрелом будут подстрелены два зайца: и Зое развлечение, и офицерик отвяжется.
Элиза даже прыснула, представив себе изумление настырного
корнета, когда он обнаружит подмену. А Зою, пожалуй, предупреждать ни к чему.
Так выйдет интересней – сценка из комедии дель арте. От жуткого до комичного в
жизни один маленький шаг.
Вот только есть ли в зоиной конурке зеркало? Можно
попросить, чтобы перенесли отсюда.
Элиза не могла жить в помещении, где нет зеркал. Если не
поглядела на себя хотя бы раз в две-три минуты, возникало ощущение, будто ее на
самом деле не существует. Довольно распространенный среди актрис психоз,
называется «рефлекциомания».
Через Пиренеи
События, приключившиеся в «Лувре-Мадриде» следующей ночью,
Элиза наблюдала лишь частично, так что общую картину пришлось восстанавливать
по рассказам очевидцев.
Следует сказать, что поздно вечером в отеле и номерах
отключилось электричество. Монтеров из-за позднего времени вызвать было
невозможно, и драматические события происходили либо в полной темноте, либо в
неверном свете керосина и свечей.
Начать лучше с рассказа Зои Дуровой.
«Я всегда засыпаю, как кошка. Коснулась головой подушки – и
нету меня. А тут ложе, можно сказать, царское. Перины лебяжьего пуха! Подушки
из ангельских перьев! Перед тем еще в горячей ванне нанежилась. В общем, сладко
сплю, вижу сон. Будто я лягушка, сижу в болоте, мне там тепло и сыро, но очень
одиноко. Глотаю невкусных комаров, квакаю. Что вы, Элизочка, смеетесь?
Правда-правда! Вдруг – шлеп! – втыкается в землю стрела. И я соображаю: я не
просто земноводное, я царевна-лягушка, и сейчас за стрелой явится прекрасный
царевич. В стрелу покрепче вцепиться, и будет мне удача.
Царевич немедленно появляется. Наклоняется, сажает меня на
ладонь. „Ой, говорит, какая ты зелененькая, да миленькая! А какие славные у
тебя бородавочки! Дай я тебя поцелую!“ И, действительно, целует, горячо и
страстно.
Тут я вдруг просыпаюсь, и что вы думаете? Царевич не
царевич, но какой-то ферт с усишками пыхтит мне в лицо и слюнявит губы
поцелуями. Я как заору! Он мне рукой хочет рот закрыть – я его зубами за палец.
Села, хотела дальше орать, только гляжу – знакомый. Корнет
гусарский, который вас цветами засыпает. Окно нараспашку, следы на подоконнике.
Смотрит он на меня, укушенным пальцем машет, а физиономия
перекошенная.
– Ты кто такой? – сипит. – Откуда тут взялся?
У меня же волосы короткие, он меня за мальчишку принял. Я
ему:
– Это ты откуда взялся?
Он мне кулак к носу. „Где она, шепчет, где моя Элиза?
Говори, чертенок!“ И давай мне ухо крутить, скотина.
Я перепугалась: „В „Мадрид“, мол, переехала, в десятый
номер“. Сама не знаю, почему. Ляпнула первое попавшееся. Честное слово! Что вы
смеетесь? Не верите? Зря. Почему шум не подняла, когда он ушел? Испугалась
очень, отдышаться не могла. Ей-богу».
Свидетелей перехода бравого корнета через темные коридорные
Пиренеи из «Лувра» в «Мадрид» не сыскалось, поэтому следующий эпизод драмы
разыгрался уже непосредственно в десятом номере.
«Как злоумышленнику удалось открыть дверь, не разбудив меня,
я не знаю. Сон у меня легчайший, просыпаюсь от малейшего дуновения… Не лгите,
Лев Спиридонович, никогда я не храпела! И вообще откуда вам знать, как я теперь
сплю? Слава Богу, вы давно уже компании мне не составляете. Пусть он вообще
выйдет, я не стану при нем рассказывать!
…И слышу сквозь свою легкую дрему, как кто-то шепчет:
„Королева, царица, владычица небес и земли! Сгораю от страсти, от аромата ваших
духов“. А надо сказать, что на ночь я всегда душусь „Флер-де-лисом“. И кто-то
целует мне шею, щеку, прижимается к губам. Естественно, я решила, что вижу сон.
А во сне что ж стесняться? И потом, раз мужчин рядом нет, признаемся
откровенно: кому из нас не понравится подобное сновидение? Ну и я, естественно,
раскрываю чудесной грезе объятья… Перестаньте хихикать, а то рассказывать не
буду!
Всё, заметьте, происходит в кромешном мраке, я этого
мерзкого мальчишку и узнать-то не могла…
Но когда он обнаглел и дошел до вольностей, каких я и в
сновидении себе не позволяю, я наконец осознала, что это не сон, а самое
настоящее покушение на мою честь. Оттолкнула негодяя – он на пол отлетел. И
подняла крик. А этот гадкий Лимбах, поняв, что его замысел провалился, удрал в
коридор».
Если рассказ Зои вызывал почти полное доверие (кроме
случайности направления злодея в десятый номер), то к истории Регининой
приходилось делать некоторые коррекции. Иначе трудно объяснить, отчего она
закричала на весь «Мадрид» с таким запозданием и почему Лимбах у нее вдруг сделался
«мерзким» и «гадким», хотя раньше она к нему благоволила.
Гораздо вероятней, что это сам Лимбах, утонув в телесах
монументальной Василисы Прокофьевны, понял, что попал не туда, забарахтался и
вырвался на свободу, чем и вызвал негодующие вопли гранд-дамы.
Как бы то ни было, следующий пункт маршрута ночного
налетчика был достоверно известен. На крики из соседнего восьмого номера
выглянул Разумовский с лампой в руке и увидел улепетывающую вдаль по коридору
вертлявую фигуру с болтающейся на ремне шашкой.
Повернув за угол, Лимбах налетел на Ксантиппу Петровну. Она,
в ночной рубашке и папильотках, тоже высунулась из своей комнаты.
Вот ее рассказ.
«Мне сослужила дурную услугу вечная отзывчивость. Услышав
крики, я поднялась с постели и выглянула в коридор. Вдруг кому-то нужна помощь?
Ко мне бросился молодой человек. Я не сразу узнала в нем
этого вашего поклонника, Лимбаха. Но он назвался, умоляюще сложил руки на
груди:
– Укройте меня, сударыня! За мной гонятся! Если попаду в
полицию, мне влепят минимум месяц гауптвахты!
Вы знаете, я всегда на стороне тех, кого преследует полиция.
Я впустила его и заперла дверь на засов, дура!
