– Оттого что я терпеть не могу красоток и всяческих
красивостей, – объяснил Мефистов с большой охотой. – Один некрасивый писатель
сказал глупые слова, которые всякие болваны без конца повторяют: «Красота
спасет мир». Брехня-с! Не спасет, а погубит! В вашей пьеске об этом
замечательно изложено. Настоящая красота не мозолит глаза, она сокрыта и
доступна немногим избранным. Профану и хаму она не видна! Первое впечатление от
мощного, новаторского произведения искусства – страх и отвращение толпы. Будь
моя воля, на каждое смазливое личико я ставил бы огненное клеймо, чтоб оно не
сияло своей конфетной миловидностью! Я бы перестроил пышные дворцы в
конструкции из железа и бетона! Я бы вытряс заплесневелую чепуху из музеев и…
– Не сомневаюсь, именно так бы вы и поступили, будь ваша
воля, – перебил его Фандорин. – Однако что все-таки случилось с госпожой
Альтаирской-Луантэн?
Антон Иванович затрясся в беззвучном хохоте.
– Застигута с обожателем в пикантнейшей позе! У себя в
гостиничном номере! С гусарским корнетом Лимбахом, юным адонисом. Она почти без
ничего, а любовник стоит на коленках, весь влез к ней прямо под рубашечку и
знай нацеловывает. Говорю вам – порнографическая открытка!
– Не верю, – глухо сказал Эраст Петрович.
– Сам бы не поверил. Но гусар к ней не втихомолку проник –
полгостиницы в любовном раже разнес. А непристойную сцену собственными глазами
видели люди, которые выдумывать не станут: Штерн, Васька Простаков, Девяткин.
Должно быть, черты Фандорина исказились. Во всяком случае
Мефистов сказал:
– Даже странно, что раньше вы казались мне слащавым
красавчиком. У вас довольно интересная внешность, лицо римского патриция времен
упадка империи. Только вот усы лишние. Я бы на вашем месте сбрил. – Антон
Иванович показал в качестве образца на свою верхнюю губу. – А я вот после
репетиции решил до гостиницы пешочком пройтись, развеяться. Не составите
компанию? Можем заглянуть в буфет, выпить.
– Благодарю. Занят, – сквозь зубы ответил Эраст Петрович.
– А к нам в театр когда? Мы далеко продвинулись, вам будет
интересно. Право, приходите на репетицию.
– Непременно.
Наконец чертов «интриган» оставил его в покое. Фандорин
посмотрел на куски мефистовской палки, валяющиеся на тротуаре, и свою ни в чем
не повинную тросточку из крепчайшего железного дерева тоже переломил надвое, а
потом еще раз пополам.
Еще и вспомнил идиотский комплимент по поводу своей
внешности. Это у Федора Карамазова было «лицо римского патриция периода
упадка»! Между прочим, согласно роману, отвратительному старому эротоману было
примерно столько же лет, сколько мне, подумал он. И в тот же миг раскисшая воля
встрепенулась, ожила, наполнила все его существо долгожданной силой.
– Каленым железом, – сказал Фандорин вслух и сунул обломки
трости в карман, чтоб не мусорить на тротуаре.
Еще сказал:
– С мальчишеством п-покончено.
Судьба в лице развратной актриски, прыткого корнета и
злоязыкого «злодея», вовремя подвернувшегося на пути, милосердно объединились,
чтобы вернуть больному рассудок и покой.
Кончено.
На душе стало свободно, холодно, просторно.
За завтраком, на следующий день, Фандорин читал накопившиеся
газеты и впервые слушал болтовню Масы без раздражения. Японец, видимо, хотел
рассказать о гадком инциденте с корнетом: он деликатно начал с рассуждения об
особенном складе нравственности у куртизанок, гейш и актрис, но Эраст Петрович
перевел беседу на поразительные события в Китае, где начиналась революция и
зашатался трон маньчжурской династии Цин. Маса снова попробовал завести
разговор о театре.
– Я заеду туда сегодня. Позже, – сказал Фандорин, и японец
умолк, очевидно, пытаясь понять перемену, произошедшую в господине.
– Вы больше не любите ее, господин, – подумав, заключил он с
всегдашней проницательностью.
Эраст Петрович не удержался от язвительности:
– Да. Можешь чувствовать себя совершенно свободным.
Ничего на это не ответив, Маса вздохнул и призадумался.
На Театральную площадь Фандорин подъехал к двум, рассчитывая
попасть как раз к обеденному перерыву в репетиции. Он был спокоен и собран.
Госпожа Луантэн вольна устраивать свою частную жизнь, как ей
заблагорассудится, это ее дело. Однако прерванное из-за душевного недуга
расследование следовало продолжить. Убийца должен быть найден.
Не успел Фандорин выйти из своей «изотты», как к нему подскочил
юркий человечек.
– Сударь, – прошептал он, – имею билет на премьеру нового
спектакля «Ковчега». Шикарная пьеса из азиатской жизни. Оригинальное название –
«Две кометы в беззвездном небе». С невероятными фокусами и неслыханно
откровенными сценами. Билеты в кассу еще не поступали, а у меня имеется.
Пятнадцать рубликов в амфитеатре, тридцать пять в креслах. Потом будет дороже.
Стало быть, название и тема пьесы секретом уже не являются
и, более того, определен день премьеры. Ну, эти материи Эраста Петровича теперь
не занимали. Черт бы с ней, с пьесой.
Пока он шел до подъезда, барышники приставали к нему еще
дважды. Торговля у них шла бойко. А в отдалении, на том же месте, что в прошлый
раз, маячил предводитель спекулянтов с неизменным зеленым портфелем под мышкой.
Он поглядывал в осеннее небо, постукивал по земле башмаком на толстой
каучуковой подошве, рассеянно насвистывал, но при этом, кажется, успевал
оглядывать все вокруг. Эраст Петрович поймал взгляд маленьких глазок, впившихся
в него не то с любопытством, не то с подозрением. Бог знает, почему он вызвал у
мутного типа с глиняной мордой столь живую реакцию. Вспомнил о пропуске в ложу?
Ну и что с того? Впрочем, это не имело значения.
За время, когда Фандорин здесь не появлялся, произошли
некоторые изменения. Слева от входа висел большой фотографический портрет
покойного Смарагдова – с горящей лампадой и грудой цветов, сваленной прямо на
тротуар. Рядом две фотографии поменьше. Какие-то истерички, оказывается,
наложили на себя руки в безутешной скорби по своему кумиру. Объявление в
кокетливой траурной рамке извещало, что в малом зале «для узкого круга
приглашенных» состоится «Вечер слез». Цены, разумеется, возвышенные.
С другой стороны от подъезда Эраст Петрович увидел (сердце
слегка сжалось) портрет премьерши в кимоно и с прической такасимада. «Г-ЖА
АЛЬТАИРСКАЯ-ЛУАНТЭН В НОВОЙ РОЛИ ЯПОНСКОЙ ГЕЙШИ» – гласила броская надпись.
Перед фотографией знаменитой артистки тоже лежали цветы, хоть и в меньшем
количестве.
