– Остается характерная рана, мелкая у края пенетрации и
постепенно углубляющаяся к месту изъятия. То есть противоположного рисунка
сравнительно с ударом харакири, когда клинок сначала глубоко вонзают, а потом
рывком, наискось, выдергивают. Еще раз повторяю, что сделать себе разрез такой
протяженности, как у Лимбаха, смог бы только самурай невероятной выдержки,
долго ставивший руку. Обыкновенно у японского самоубийцы хватало силы воли лишь
вонзить в себя кинжал, после чего секундант немедленно отсекал бедняге
г-голову. – Фандорин укоризненно смотрел на бывшего питомца. – Скажите мне,
Сергей Никифорович, откуда у гусарского корнета бандитский нож?
– Не знаю. Купил по случаю. Возможно, именно для этой цели,
польстившись на остроту лезвия, – ответил поколебленный, но еще не
переубежденный Субботин. – Позволю себе напомнить о надписи на двери. – Он показал
на кровавые буквы «Ли». – Если это не начало имени той, из-за которой молодой
человек решил уйти из жизни, то что же?
– У меня есть предположение, но сначала давайте зададим
кое-какие вопросы свидетелям. Самое время.
В артистическом фойе ждали Элиза и режиссер с помощником.
Первую попросил задержаться следователь; Штерна и Девяткина – Фандорин.
Субботин послал за ними полицейского. Но тот привел только
актрису и ассистента.
– Ной Ноевич рассердился и уехал, – объяснил Девяткин. –
Действительно, неудобно, господа. Такой человек, а его, будто мелкого воришку,
заставляют ждать вызова. Я могу ответить на любые вопросы, касающиеся
распорядка, режима, устройства уборных и всего прочего. Это моя компетенция.
– Как вы себя чувствуете? – спросил Фандорин актрису.
Она была очень бледна, с опухшими глазами. Прическа гейши
сбилась вбок, на широких рукавах кимоно виднелись следы туши – должно быть,
Элиза утирала слезы. Лицо, впрочем, было чисто вымыто, грима на нем не
осталось.
– Благодарю, я чувствую себя лучше, – тихо ответила она. –
Со мной почти все время была Симочка. Помогла мне привести себя в порядок, а то
я была похожа на ведьму, вся в черных разводах… Сима ушла полчаса назад, ее
вызвался проводить господин Маса.
– П-понятно.
Взревновал меня к Субботину, догадался Эраст Петрович. Ну и
черт с ним. Пусть утешается со своей Клубникиной, обойдемся.
– Два вопроса, сударыня, – перешел он на деловой тон. –
Первый: ручка была такой и прежде?
Эраст Петрович показал на внутреннюю сторону двери. Медная
скоба была немного погнута.
Но Элиза, кажется, видела только следы крови. Она
зажмурилась, слабым голосом произнесла:
– Я… не знаю… Не помню…
– Я помню, – заявил Девяткин. – Ручка была в полном порядке.
А что это тут написано?
– Об этом б-будет мой второй вопрос. Госпожа Луантэн,
называл ли вас когда-нибудь покойный «Лизой»? – Эраст Петрович постарался,
чтобы вопрос прозвучал совершенно нейтрально.
– Нет. Меня никто так не называет. Давно.
– Может быть, в минуты… интимности? – Интонация
спрашивающего стал еще суше. – Прошу вас быть откровенной. Это очень важно.
Ее шеки порозовели, глаза гневно сверкнули.
– Нет. А теперь прощайте. Мне нехорошо.
Она повернулась и вышла. Девяткин кинулся за ней.
– Куда же вы в кимоно?
– Неважно.
– Я провожу вас до гостиницы!
– Меня довезет авто.
Ушла.
Что означало ее «нет», терзался Фандорин. Что Лимбах даже в
минуты интимности не называл ее «Лизой» или что минут интимности не было? Но
если не было, к чему такие бурные проявления скорби? Тут не просто потрясение
от вида смерти, тут сильное, настоящее чувство…
– Итак, – бесстрастно резюмировал он. – Как видите, «Лизой»
корнет госпожу Альтаирскую-Луантэн никогда не называл, и было бы странно, если
бы он вздумал именовать ее по-новому в миг расставания с жизнью.
– Что же тогда означает это недописанное слово? Не
расписаться же он вздумал напоследок собственной фамилией: «Лимбах, с
почтением»?
– Б-браво. Раньше в вас не замечалось склонности к иронии и
сарказму. – Фандорин улыбнулся.
– При моей жизни без иронии пропадешь. В самом деле, Эраст
Петрович, что же тут, по-вашему, произошло?
– Думаю, было так. Убийца, – человек, знакомый Лимбаху и не
вызывавший у него опасений, – внезапным ударом рассек корнету живот, после чего
вышел или выбежал в коридор и запер дверь, либо просто навалился на нее телом. Смертельно
раненый, истекающий кровью, но не потерявший сознания офицер кричал, но никто
кроме преступника его не слышал. Корнет пытался выбраться из уборной, хватался
за дверь, даже погнул ручку – ничего не вышло. Тогда Лимбах попробовал написать
на двери имя убийцы или какое-то слово, которое его разоблачило бы, но силы
оставили умирающего. Когда стоны и шум стихли, преступник вошел в уборную и
сунул мертвецу в карман дубликат. Другим к-ключом, взятым со щита, он снова
запер дверь снаружи. Чтобы полицейские подумали, будто самоубийца закрылся сам.
Вы помните показания госпожи Луантэн и господина Шустрова? Когда они подошли к
двери и она оказалась запертой, актриса несколько удивилась, но нашла ключ на
его обычном месте – на щите. То, что преступник, войдя в комнату после смерти
Лимбаха, не заметил написанные кровью буквы, неудивительно – среди других пятен
и потеков они не бросаются в глаза. Я и сам не сразу обратил на них внимание.
– Как вы правдоподобно всё описываете, – поразился
простодушный Девяткин. – Будто заправский сыщик!
Следователь покосился на Эраста Петровича с усмешкой, однако
иронизировать больше не пытался.
– Убедили, – признал он. – Полагаю, у вас уже есть какие-то
версии?
– Несколько. Вот вам п-первая. У Лимбаха были странные,
запутанные отношения с одним человеком, который, насколько я понимаю,
заправляет театральными барышниками. Вполне уголовный типаж. Очень высокий,
малоприятный субъект с кирпичного цвета физиономией. Одевается в американские
костюмы, все время насвистывает…
– У него и прозвище «Мистер Свист», – кивнул Сергей
Никифорович. – Фигура известная. Правая рука господина Царькова, так
называемого «Царя». Это правитель целой империи спекулянтов, очень влиятелен.
Со всем городским начальством в дружбе, в каждом театре у него своя ложа.
