«Не попасть бы в тех, кто идет за ним», подумала Элиза.
Мысленно досчитала до пяти. Остановилась.
– Мучитель! Изверг! – пронзительно закричала она. – Нет
больше моих сил!
От неожиданности Чингиз-хан шарахнулся в сторону. Теперь
можно было смело стрелять, за спиной у него темнела пустая площадь.
– Бог мне судья! – импровизировала Элиза. – Пускай я
погибну, но сгинешь и ты!
Элегантно выдернула из муфты пистолет, шагнула вперед. Рука
не дрожала, высокий артистический восторг делал каждое движение безупречным.
Хан дернулся, уронил цилиндр.
– Умри, сатана!
Она изо всех сил сжала указательный палец, но выстрела не
было. Нажала снова, снова – спусковой крючок не поддавался.
– Предохранитель, предохранитель! – шипел сзади Девяткин.
У Элизы померкло в глазах. Это был провал!
Поклонники закричали, замахали руками. Очнулся и Чингиз-хан.
Он не попытался вынуть оружие. Просто поднял воротник, повернулся и рысцой
побежал прочь, растаял во мраке.
Снова полыхнула фотовспышка. Камера запечатлела Элизу
Альтаирскую-Луантэн в эффектной позе: с протянутой рукой, в которой пистолет.
– Браво! Это из будущей постановки? – шумели почитатели. –
Как оригинально! Мы вас обожаем! Я не пропустил ни одного вашего спектакля! Я
ваша обожательница! Я репортер «Вечерней газеты», позвольте вопрос!
– В чем дело? – страшным шепотом спросила Элиза секунданта.
– Почему он не выстрелил?!
– Но вы не сняли предохранитель…
– Какой еще предохранитель? Что такое этот ваш
предохранитель?
Жорж взял ее под руку, повел прочь.
– Ну как же! Ведь мы в подвале стреляли… Вы видели! И я вам
напоминал…
– Не помню. Я была взволнована. И потом, когда я стреляла из
«нагана», там не было никакого предохранителя.
– Господи, всякий гимназист знает, что на пистолете в
отличие от револьвера есть такой рычажок, вот он!
– Я вам не гимназист! – Элиза истерически всхлипывала. – Это
вы виноваты! Секундант называется! Не объяснил толком! Господи, да отгоните же
их от меня! И сами уходите! Видеть никого не хочу!
Она побежала вперед, захлебываясь плачем. Девяткин послушно
отстал.
– Госпожа Альтаирская устала! Прошу явить деликатность, –
донесся сзади его голос. – Приходите на спектакль, господа! Позвольте артистам
иметь частную жизнь!
Театральный мир полон рассказов и легенд о постыдных,
чудовищных провалах. Нет ни одной актрисы, даже среди самых прославленных, кому
не снится кошмар, где она забывает роль или совершает жуткую оплошность, а в
ответ – зловещее молчание зала, и потом свист, шиканье, грохот кресел. Элиза
была уверена, что с ней такого никогда не произойдет. Но главный выход своей
жизни она провалила с позором. Бредя вслепую по гостиничному коридору, она
думала не о последствиях своего нападения на Чингиз-хана (они безусловно
будут), а о своей безнадежной никчемности.
Жизнь – не театр. Никакой рабочий не ударит за сценой по
металлу, чтоб прозвучал выстрел, и злодей сам собой не повалится. Спасительный
занавес не заслонит от беснующейся публики. Наряд и грим снять нельзя.
«Я бездарна, моя жизнь бездарна, я заслужила свою участь».
Нахохленной птицей, не снимая шляпы, Элиза сидела в темной комнате, разбитая и
обессилевшая. Не заметила, как уснула.
Привидевшийся ей сон был невыносимо страшен. Будто сидит она
в своей гримерной, все стены которой заняты зеркалами, хочет посмотреть на себя
– а отражения нет. В какую сторону ни повернешься, в какое зеркало ни
посмотришь – пусто. И вроде бы кажется, что сбоку нечто такое чернеет, но
поймать невозможно. Сидит она, вертит головой всё быстрей и быстрей,
вправо-влево, вправо-влево, да только нет никакой Элизы. «Это я сняла
сценический костюм и грим, а без роли меня не существует», догадалась она, и
так ей сделалось страшно, что со стоном и слезами проснулась.
Если б за окном светило солнце, возможно, наступило бы
облегчение. Но грязный ноябрьский рассвет был еще хуже ночной тьмы, а от
неудобной позы затекло всё тело. Элиза чувствовала себя нечистой, нездоровой и
старой. Со страхом оглядела она комнату. Проступающие сквозь полумрак контуры
предметов испугали ее. На стене мерцало большое зеркало, но заглянуть в него
Элиза ни за что бы сейчас не решилась. Реальный мир давил на нее со всех
сторон, он был угрожающ и непредсказуем, она не понимала развития его фабулы и
не смела предположить, какою станет развязка.
Вскочив, она принялась бесцельно метаться по комнатам. Прочь
отсюда, прочь! Но куда?
Туда, где всё знакомо и предсказуемо. В театр! Его стены
подобны неприступной крепости. В нее нет доступа ни посторонним, ни реальной
жизни с ее опасностями. Там она будет в своем царстве, где все знакомо и
понятно, ничто не страшно.
После гибели несчастного Лимбаха для Элизы устроили новую
уборную, в противоположном конце коридора, очень светлую и нарядную – Ной
Ноевич распорядился. Нестерпимо захотелось сию же секунду выбежать из жуткого,
насквозь чужого номера, пересечь площадь и оказаться там, среди афиш и
фотографий, напоминающих о былых триумфах. О том, что Элиза Луантэн
действительно существует.
Лишь привычка к дисциплине во всем, что касается внешности и
одежды, помешала ей немедленно сорваться с места. С небывалой поспешностью – за
какой-то час – Элиза привела себя в порядок, переоделась, надушилась, уложила
волосы в тугую прическу. Это до некоторой степени ее укрепило. В зеркале она,
во всяком случае, отражалась. Ну бледна, глаза запали, но в сочетании с
темно-синим бархатом и широкополой шляпой эта болезненность выглядела даже
интересной.
Когда она шла по улице, мужчины оглядывались. Элиза
понемногу начинала успокаиваться. Попала в гулкое фойе театра – вздохнула с
облегчением. До репетиции оставалось больше полутора часов. К одиннадцати она
придет в форму. А дальше… Но о том, что будет дальше, она себе думать не
позволила.
Ах, как хорошо в театре, когда он пуст! Сумрак не пугает,
шорох шагов – и тот отраден.
Еще она очень любила темный, безлюдный зрительный зал. Это
обширное пространство без актеров безжизненно; оно покорно и терпеливо ждет,
когда Элиза наполнит его своим светом.
