Вспомнились строки из его первого стихотворения, вызвавшие хохот собравшейся в театре публики. Главный герой в пьеске был точным воспроизведением соседа — кровельщика:
Толстобрюхий, головастый, рыжий, рожа красная,
Острые глазки, толстые икры, шея, как у слона.
Любит обеды — чтоб до обжорства; пение, музыку, пляски,
Долго плещется в банях. Мягкое ложе
Предпочтет сладкоголосой флейтистке. Хотя
По части флейтисток тоже не промах.
Конечно, эти строки являлись перепевом Гомера и Плавта* (сноска: Плавт Тит Макций (середина III в. до н. э. — около 184 г. до н. э.) — знаменитый древнеримский комедиограф), но велика ли в том беда, если публика требовала повторения его комедий, а после представления одной из них его вынесли из театра на руках. С улицы он, сын отстраненного от должности и разорившегося эдила из всадников, и впрыгнул в спальню к императрице. Фаустина заботливо опекала Тертулла, учила уму — разуму, пока стихотворца не одолели благородные побуждения, и он не присоединился к Бебию Лонгу и Квинту Лету, «организовавшим заговор с целью похищения собственности у некоего высокопоставленного римского гражданина». Так, по крайней мере, было записано в императорском указе, в соответствии с которым его сослали в сонную Африку.
Вдохнув жаркий пропитанный множеством запахов римский воздух, прогулявшись по улицам, Тертулл внезапно ощутил — с прошлым покончено навсегда. Больше никаких изгнаний. Здесь его зрители, здесь его герои. Все они, его бывшие и будущие поклонники, по — прежнему тесно заполняли площади и проулки. Он сумеет заставить их скинуться на его, стихотворца, пропитание.
Вот они, убивавшие время «арделионы» — праздные снобы и бездельники, развратники и повесы, разодетые так, что хоть сейчас в императорский дворец. Вот они, вольноотпущенники, плебеи и рабы. По противоположной стороне площади, через толпу, двигалась похоронная процессия хлебопеков, так и не удосужившихся снять запорошенные мукой фартуки. На считанные минуты они оторвались от дел, чтобы проводить в последний путь своего товарища. Вечером всей коллегией соберутся у вдовы, помянут добрым словом Семпрония, чье имя было написано на штандарте, который с важным видом нес впереди процессии мальчишка — раб с измазанным мукой лбом и волосами. Вокруг полным — полно цветочниц, продавщиц овощей и фруктов, весело торгующих всем, чем щедро одарила их италийская природа — от пучков лука и чеснока до крутых бедер и могучих грудей. Здесь же выступали нагие фокусницы, чьи прелести тоже считались ходовым товаром.
Это была самая благодарная аудитория. Тертулл гордился тем, что умел вышибать слезу у женщин, а при более близком знакомстве — чувственные охи и ахи. Что такое восемь лет в подобных делах? За эти годы он соскучился по римлянкам, по их незабвенному выговору и острым и сладостным язычкам, ловким и сильным ручкам, по коготкам, впивающимся в кожу в самый жгучий миг, по их бесстыдной блудливости и умению содрать лишний асс даже с тех прохожих, кто отличался редким скупердяйством. Попробуй только улыбнись им или ответь взглядом на их призывные взоры и, если ты провинциал или добрая душа, — не отвяжешься! Сочинитель мимов был полон уверенности — он еще в силе. Очень шла ему густая черная борода с характерными и для знающих женщин обещающими искорками седины.
Вспомнив о бороде, Тертулл несколько обескуражено обнаружил, что встреченные им прохожие из благородных сословий все поголовны бриты. Мода, вполне отличная от времен Марка, когда растительность на подбородке представлялась чем‑то вроде нагрудного знака, свидетельствующего о принадлежности к братству философов. Украшений теперь тоже не стеснялись. Встреченные им гетеры в открытых носилках, переносимых неграми, или красотки, прогуливающиеся в сопровождение державшего зонтик раба, открыто щеголяли шейными золотыми цепями, ожерельями из драгоценных камней, массивными серьгами, тончайшими, наброшенными на плечи вуалями. У каждой пестрые, снабженные золотыми надписями веера, металлические зеркала, в которые они то и дело смотрелись, точнее, оглядывали улицу. Цветные ленты поддерживали грудь.
Сердце запело, когда он, миновав арку Тита, добрался до амфитеатра Флавия (Колизея), где возвышался чудовищный, сто двадцатифутовый Колóсс 9 , некогда поставленный Нероном в вестибюле своего Золотого дворца и сохраненный Веспасианом. Восторг был легкий, обещающий, придающий силы. Отсюда до Субуры рукой подать.
У тети его ожидало первое разочарование. Она проживала в собственном доходном доме, выстроенном на пересечении улицы Патрициев и Тибуртинской дороги. Теперь здесь хозяйничали чужие люди, назвавшиеся родственниками уже пять лет как умершей Сабины. Когда Тертулл поинтересовался — не оставила ли ему тетя что‑нибудь на пропитание, новый хозяин по имени Вибиний показал завещание, в котором «лишенному милости богов племяннику» предписывалось примерно вести себя и более не покушаться на устои. Наследство было невелико, однако Вибиний разрешил вернувшемуся из ссылки поэту занять одну из маленьких комнат на верхнем этаже дома. Плату вперед не потребовал, заявил, что пусть и в убыток себе, но у него рука не поднимется выгнать на улицу родственника, пусть даже и дальнего.
Утешение было слабое, но Тертулл, по природе человек веселый, научившийся в ссылке довольствоваться малым, был рад и этому.
К сожалению, очень скоро ему пришлось убедиться что за несколько месяцев, прошедших после смерти «философа», прежний, попечением Марка учившийся добродетели Рим, заметно очерствел, отвернулся от ближнего и с жадностью набросился на всевозможные — чаще непотребные — удовольствия. Как‑то сразу городские улицы вновь во множестве запрудили молодые люди, желающие промотать родительские деньги или наоборот заработать их все равно каким способом. Во времена Марка рассчитывать на успех, не послужив в армии, было невозможно. Теперь к солдатскому труду относились презрительно, как к бесполезной трате времени.
Прежние, заметно постаревшие друзья встретили Тертулла без восторга. Многие из тех, кто в прежние дни водил с ним дружбу, теперь как‑то не вовремя начали припоминать, что удачливый мимограф не особенно стремился делиться с ними славой. На эти упреки Тертулл возразил, что славой невозможно поделиться. Она как деньги или талант — либо есть, либо нет. Новые кумиры сцены тоже не очень‑то обрадовались появлению нежданного соперника. Бывшие патроны забыли о Тертулле и вовсе не жаждали возобновлять знакомство с дерзким, посягнувшим на честь императрицы рифмоплетом. Его прежний покровитель Уммидий Квадрат даже отказался принять его. О том, чтобы включить поэта в число своих клиентов, Уммидий и слышать не хотел. А ведь были времена, когда тот же Уммидий почитал за честь пообщаться с Тертуллом. Теперь, услышав о визите Тертулла, племянник бывшего императора презрительно заявил.
— Не хватало мне принимать в своем доме того, кто посягнул на честь нашей семьи!
Тертулл сразу понял, что это приговор. В отчаянии он посетил префекта города Ауфидия Викторина, прежнего покровителя своего отца, всегда доброжелательно относившегося к их семейству и особенно к «беспутному писаке» — так он называл Тертулла. Ауфидий принял его, однако разговора не получилось. Причина стала понятна позже, когда префект намекнул, что со стороны автора дерзких мимов и героя некой злополучной истории было неразумно и легкомысленно возвращаться в город, где его похождения помнят исключительно с дурной стороны.
