Судьба постучала в его двери через месяц, когда на рассвете императорский курьер вручил привратнику письмо для хозяйки дома. С того дня, перебирая бумаги, проверяя счетные книги, беседуя с вольноотпущенниками, занимавшимися поставками вина из Сирии и меда из Иллирии, он то и дело мысленно спрашивал себя — неужели Луций по примеру Калигулы проявляет интерес к его Клаве? Ведь не попусту же было писано это письмо? С какой целью цезарь намекал на эту тайную, «печалившую его» страсть. А может, и попусту! С Коммода станется!
Бебий играл с детьми, следил за перестройкой дома, занимался разбивкой сада на прикупленной к границе усадьбы земле, требовал отчета от прокуратора — управляющего домом и домашними рабами, куда это они двинулись на ночь глядя, а сам обречено прикидывал — с новым цезарем все пошло шиворот — навыворот. Глупцы в сенате похахатывали над Луцием, состязались в выдумывании обидных прозвищ — «наш новый Геркулес», «потрясатель германцев», «он прошиб их словом», «осененный пурпурной тогой гладиатор» или того хуже — «гладиаторский ублюдок», намекая, что его венценосная мать любила наведываться в казармы гладиаторов, выбирая самца покрупнее, или с той же целью посещала Мизены или Равену, где базировался императорский флот. Им, как, например, Уммидию Квадрату, высланному из Рима за неумеренную болтливость, было невдомек, что подобная легкая кара за дерзкий язык, ни о чем не говорит.
История с наказанием Уммидия, пропретора и дяди нынешнего цезаря, наделала много шума в Риме.
Уммидий был славен в Риме еще во времена императора Антонина Пия. Спустя дня два после смерти жены, сестры Марка Аврелия, он объехал невольничьи рынки, накупил несколько десятков красоток и разместил их по всем своим владениям, включая городской особняк и загородные виллы. Марк, носивший в ту пору титул цезаря, то есть являвшийся официальным наследником престола, как бы не заметил оскорбительной бестактности зятя. Даже через год, после смерти Антонина Пия, божественный «философ» не принял никаких мер в отношении Уммидия. На упреки Фаустины император ответил, что не дело повелителя вмешиваться в частную жизнь граждан. Эти слова тут же разнеслись по городу. Кстати, подобным решением он напрочь сразил верхи Рима, со страхом ожидавшие смены власти и подозревавшие неброского, погруженного в философские размышления нового правителя в самых злобных и тиранических намерениях. Многие полагали, что в тихом омуте лярвы водятся, однако ответ принцепса относительно чудачеств зятя успокоил «общественность».
Уммидий Квадрат был горласт, многоречив, особым умом не отличался. Однажды, наступив на коровью лепешку, Уммидий явился во Палатинский дворец и, войдя в тронный зал, приступил к публичному обсуждению случившегося с ними происшествия. Тем не менее, в Риме его считали «добрым малым». Войдя в полосу «цветущей старости», как он сам публично отзывался о своем возрасте, Квадрат не изменил себе. О том, что произошло в лупанарии у Стации — Врежь кулаком, Уммидий, отдыхавший в своем имении в Пренесте, узнал через неделю. Он тут же отправился в Рим, поговорил со Стацией, милостиво прощенной императором и поспешил на Старый форум, потом на площадь Гая Юлия, откуда отправился в городские бани — и везде похвалялся, что, не в пример тем, кто не может справиться с тремя девственницами за ночь, ему, не молодому, но еще крепкому мужчине, под силу совладать с пятью невинными девицами. Не позабыл также посетить Палатинский дворец, где в присутствие императора повторил эту историю. Упомянул о собственной мощи, причем, во дворце количество девственниц увеличилось до семи.
Коммод в присутствии многочисленных гостей бесстрастно слушавший рассказ дяди, на последних словах решительно встал и, опрокинув стул — тронос, быстро вышел из зала. Уммидий, удивившись, спросил у сидевших поблизости сенаторов.
— Что это с ним?
Рим затаился, все ждали грозы. Она грянула. На следующий день в правительственных ведомостях был опубликован указ, предписывающий Уммидию покинуть столицу и в течение года не появляться в пределах Города. В Риме сочли подобное наказание по меньшей мере странным. Не половинчатым, а именно странным. В кругах, близких к сенатской оппозиции, его называли непомерно жестоким. Сенаторы, ободрявшие молодого принцепса, наоборот, порицали Коммода за мягкотелость.
Что касается самого Корнелия Лонга, то, размышляя о шлепке, доставшемся на долю Квадрата, Бебий не мог отделаться от навязчивого воспоминания, как мальчишкой Коммод, приняв порцию розог, вслух признав вину перед отцом, тем не менее, продолжал что‑то бурчать под нос. Такая у него была привычка — стиснет зубы, набычится и бу — бу — бу, бу — бу — бу. Создавалось впечатление, будто цезарь, принимая решение насчет Уммидия, тоже что‑то пробурчал про себя.
Что именно?
Той же недосказанностью, некоей тайной ухмылкой веяло и от письма, полученного Клавдией. Более всего Бебия тревожило отсутствие четких указаний, чего добивался цезарь, отправляя это послание. Ясно, что письмо было адресовано не просто замужней матроне Клавдии Секунде, но семейству Корнелиев Лонгов. Может, надеялся, что Бебий прочтет его друзьям? Или лучше умолчать о письме? Поди разберись. Подобная недоговоренность шла в разрез с традицией ясных и точных распоряжений, с помощью которых руководили страной его предшественники. В добрых намерениях императора он не сомневался, сердце подсказывало, что Коммод был искренен и желает ему и его семье добра. Все равно ощущение некоего подмигивания, намека на что‑то более существенное, чем признание невозможности быть таким, как все, и необходимости поступать не по велению сердца, а исходя из государственных соображений, — не оставляло легата — пропретора.
Как в таких условиях тянуть служебную лямку, как заранее предусмотреть повороты политики, как избежать опалы или того хуже, гнева цезаря? Надеяться на интуицию? В этом Бебий никогда не был силен, хотя в случае с письмом сразу почуял — разгласив его содержание, он совершит большую ошибку. Возможно, непоправимую. Не того ждет от него цезарь, чтобы Бебий, подобно Уммидию, прошелся по форумам, заставляя раба — декламатора, зачитывать императорское послание.
Чего же?
Коммод не производил впечатления человека тонкого ума, глубоких познаний и высоких добродетелей. Расширять державу, как прапрадед Траян, у него не было ни охоты, ни желания. Не было в нем и великой, направляющей государственной страсти, какая отличала его прадеда Адриана, создавшего кодекс законов, единый для всех частей империи. Не было у него и государственной идеи, вдохновлявшей его великих предшественников Юлия Цезаря и Октавиана Августа, не побоявшихся воплотить в жизнь открывшуюся им противоречивую истину, заключавшуюся в том, что для сохранения республики (или, точнее, государства) необходимо установить единовластие. К достоинствам Коммода также нельзя было причислить и стремление до конца исполнить долг перед римским народом, чем славился его отец. Удивительно, но даже о личных качествах молодого цезаря, Бебий, успевший близко сойтись с ним, ничего определенного сказать не мог. Порой Луций выказывал себя откровенно глупым и недалеким человеком.
С другой стороны, Бебий на опыте убедился, молодому цезарю не откажешь в умении гнуть свою линию и добиваться поставленной цели. Более того, Коммод всегда знал, чего хотел, если даже кто‑то со стороны — тот же Клеандр, например, — порой подсказывал ему, как следует поступать в том или ином случае. Насколько Бебий успел убедиться, окончательное решение Луций всегда принимал сам и, чаще всего, оно мало соответствовало ожиданиям близких к нему людей. Об этом свидетельствовало хотя бы назначение Перенниса в гвардию, ярым недоброжелателем которого являлся спальник императора.
