Вот и на этот раз Тертулл перевел дух и попытался придумать что‑нибудь заковыристое, неожиданное, способное заинтересовать императора. Теперь Норбаны рядом не было. Он спросил себя, зачем завел разговор о Стимфальских птицах? Зачем брякнул, что это его любимый подвиг? Собственно Тертуллу как всякому здравомыслящему человеку было плевать на лернейских гидр, стимфальских птиц, быков, коней Диомеда и прочих сраженных героем чудищ, а также на похождения, погромы, оргии, которые устраивал легендарный грек по поводу и без всякого повода, но попробуй объявить об этом вслух! Так, с горечью добавил про себя Тертулл, по части изобретения немыслимых, противных разуму и добронравию выдумок, все, кто был близок к Коммоду, становились немножечко Коммодами.
— Я жду, — напомнил император.
В триклинии стало тихо как на кладбище. Между тем цезарь уже примеривался к тяжелому бронзовому подсвечнику, что стоял возле него.
— Я полагаю, — прокашлявшись, продолжил стихотворец, — повелитель должен быть изображен с луком в руках.
Коммод в раздумье повел головой, затем кивнул.
— Может быть. Но где поставить?
В этот момент Тертулла осенило! Божья искра осветила тьму, пробила страх, все стало ясно. Он даже привскочил со своего ложа.
— Напротив храма Кастора и Поллукса, где собирается на свои заседания сенат! Поставить так, чтобы каждый выходящий из храма был уверен, что мраморный Геркулес целит в него. Это будет доходчиво и вразумительно.
Император захлопал в ладоши. Лица гостей сразу просветлели.
— Ловко придумал, стихоплет, — поднял фиал император. — За тебя. А то распустил сопли. Со страху, небось, коленки задрожали. Выходит, человека стоит только попугать, он такое способен выдумать, что никакому образованному умнику на досуге и не приснится.
Император внезапно посерьезнел.
— Я шучу, и впредь предупреждаю, чтобы ты, Тертулл, и вы все прочие, перестали дрожать и за каждым моим вопросом видеть смертный приговор. Здесь собрались друзья. Я не наказываю за шутку, даже самого оскорбительного свойства, я сам не прочь пошутить. Я всегда готов понять человеческие слабости, только не тряситесь вы в моем присутствии как коровы на бойне. Назовите мне хотя бы один случай, когда я казнил бы невинного?
Гости встретили его призыв общим благожелательным молчанием. Коммод рассердился.
— Опять заткнулись! Ладно, пусть вас судят боги, а на мою долю выпало защищать вас, проявлять снисходительность и верить, что добродетель сильнее порока. Тертулл, ты успокоился? — спросил император.
— А ты, Луций уже приготовил канделябр, чтобы швырнуть в меня, если тебе не понравиться мой ответ?
Все расхохотались.
— Ты прав, — кивнул Коммод и, усмехнувшись, добавил. — Беда в том, други, что все вы втайне мечтаете, чтобы я весь вечер швырял в ваши дурацкие головы золотую и серебряную посуду. А тебе поэт, награда. Видишь картину, изображающую переход римской армии через Альпы? Она твоя.
В тот день симпозиум, устроенный по поводу выбора места для памятника императору, закончился рано. Коммод был откровенно не в духе. Ближе к полночи разогнал гостей и отправился к Марции.
Успел вовремя.
Два стражника, охранявшие вход в вестибюль, ведущий в апартаменты Марции, скрутили стремившуюся в покои наложницы Криспину. В руке у супруги был кинжал.
Император даже не подошел к супруге. Стоял, смотрел издали, наблюдал, как, наконец, один из гвардейцев сумел вырвать кинжал, другой осторожно, обхватив супругу императора за пояс, понес ее вон. Некоторое время с удовольствие подергал себя за пальцы. Отметил, что преторианцы в точности выполнили его приказ — никого и близко не подпускать к дверям покоев Фаустины. На этот счет опыт у императора был. На миг вспомнилась Кокцея. Перед тем, как отправиться в спальню к Марции, вызвал Клеандра. Распорядился отправить обезумевшую Криспину в дом ее отца на Целийском холме и больше ни под каким видом не пускать во дворец.
Когда спальник поклонился, полагая, что разговор окончен, император, спохватившись, добавил.
— Этих, что стоят на посту в начале коридора, наградить фалерами (медалями) за боевую доблесть.
— Не слишком ли, господин? Может, выдать деньги.
— Деньги нам и самим нужны. Впрочем, распорядись насчет донатива.* (сноска: Разовые выплаты, которые офицеры и солдаты получали от государства, как при Республике, так и при Империи, по случаю триумфов, прихода к власти государей, важных событий в жизни императорской семьи, добросовестного выполнения своих обязанностей, и даже мятежей, которые следовало прекратить ценой золота.)
* * *
Рим не был бы Римом, если бы через несколько дней после установки статуи некий мим, выступая на Овощном рынке, не спел куплеты, в которых были такие строки:
Стоит, грозит посмешище, пугает горожан.
Из лука он прицелился, но попадет ли в цель?
Услышав от префекта города эти стихи, Коммод рассвирепел.
— Они до сих пор сомневаются?! Им мало слона? Сколько они хотят — сто, двести, триста зверей? Пусть будет триста, я уложу их всех, тогда посмотрим, осмелятся ли писать обо мне дрянные стишки.
С того дня, как император занялся подготовкой к осуществлению очередного подвига, все государственные дела были переложены на плечи Перенниса. До самого начала Римских игр никто не смел тревожить правителя без его ведома. Сам Коммод все это время усиленно тренировался в стрельбе из лука и метании дротиков, дневал и ночевал в казармах гладиаторов. Эмилию Лету было поручено организовать доставку животных, которых спешно принялись отлавливать во всех концах империи.
Тертуллу были поручены сенаторы. Поэт и его помощник Виталис должны были составить из них хор, воспевающий подвиг героя. Один из торжественных гимнов, сочиненных Тертуллом — «Иди на бой, непобедимый, и сокруши врагов» — вызвал одобрение цезаря и награду в двадцать пять тысяч сестерциев. Кроме того, сенаторам и всадникам было предписано выкрикивать ободряющие правителя лозунги.
Сенаторы не возражали ни против исполнения гимнов, ни против выкрикивания лозунгов. Только один из них, дряхлый Цецилий Руф, спросил.
— Тертулл, не сочти за дерзость, но как нам поступить, если в решительный момент кого‑то из ликующих вдруг разберет беспричинный и позорящий цезаря смех?
— Запаситесь листочками лавра, и как только кто‑то почувствует, что более не в состоянии сдерживаться, пусть начинает их жевать. Мне помогает, — признался Тертулл.
Средство и в самом деле оказалось на редкость полезным и действенным, особенно когда цезарь, срезавший голову страуса с помощью особого рода стрелы, наконечник которой имел форму полумесяца, подхватил с арены птичью голову, приблизился к ложе, где стояли отцы народа, и, указав острием меча на трофей, пригрозил им клинком. Все завопили еще громче: «Ты мастер своего дела, ты первый, ты счастливейший из людей! Ты — победитель, ты будешь победителем всегда! Амазоний, ты — победитель!». Тертуллу самому пришлось воспользоваться своим же советом, так как нельзя было без смеха смотреть, как лишенные голов птицы еще некоторое время продолжали бег, затем кувырком валились на землю.
