В прихожей бывший персидский подданный Шамсолла, когда-то крещенный Иаковом, а ныне зовущийся Жаком, заваривал себе какое-то пойло. Сейчас вольет туда бокал дрянного вина — знаю я этих правоверных мусульман! Потом будет храпеть всю ночь, а с наступлением утра совершит омовение, оденется во все чистое. В мечетях он старается не показываться. После повторного крещения нет ему туда хода, в синагогах тоже, только в католические храмы и церкви греческого толка заходит свободно и изредка молится.
Курбан-байрам, священный праздник жертвоприношения, ему придется справлять в одиночку. Отправится на моей коляске куда-нибудь за город, там обратится к Аллаху, поведает, что с ним случилось, попросит разрешения совершить обряд. Благоприятное знамение не заставит себя ждать. Птичка пролетит, протрубит олень, дерево качнет веткой, все в дело сгодится. Природа щедра на знамения… Шамсолла помолится, зарежет жертвенное животное. Сделает все по обряду и леденец не забудет в рот положить, нарежет шашлыки.
В общем-то, Ицхак-Якуб-Шамсолла-Жак никогда не отличался ни особой строгостью, ни рвением в исполнении религиозных обрядов, однако вовлеченный против воли в круг трех родственных вероисповеданий он счел себя обязанным по возможности исполнять предписания всех трех толкований имени Божьего. Я не вижу в этом ничего дурного, подобная мистика жизни мне по сердцу. Другое поражает — его математические способности, с помощью которых он запросто высчитывает дни всех праздников как по лунному, так и по солнечному календарю, а также редкое умение находить общий язык со всеми, кто встречается у него на пути. Кто он — еретик, гяур, отщепенец, гой, наглец, язычник — я не берусь судить. Мне достаточно, что коляска моя всегда в порядке и лошади сыты.
Два дня будет справлять курбан-байрам, тут как раз праздник дарования Торы подоспеет, по-иудейски «шавуот», по-нашему Пятидесятница, потом в воскресенье — день Святого духа. Жак вместе с мадам Бартини обязательно примет участие в торжественной процессии, но этого мне уже не дано будет ни видеть, ни слышать. Я, помолясь, скоро лягу на свежие простыни, положу руки поверх одеяла, задую свечи, гляну в прогал зашторенного окна. За стеклами чуть посвечивает туманное марево, прикрывшая город Изиды. Скоро сама Дева-Матерь, чуть отодвинув шторку тумана, заглянет в окно, устремит на меня пристальный взгляд, начнет нашептывать о великой опасности, угрожающей великому городу, о подступающем безумии, грозящем обрушить своды, воздвигнутые разумом. Неужели все наши усилия напрасны?.. Даже если и так, все равно мой долг предупредить тех, от кого зависит, воцарится ли в его Европе хаос и кровь. Это будут горькие, обязывающие минуты… Потом моим сознанием овладеет радужная зыбь, сердце сожмется в предчувствии страха и чуда, я вновь нырну в необъятный океан, над поверхностью которого там и тут будут подниматься острова, напоминающие человеческие головы. Одной из них, до жути знакомой, окажется голова с пышными волнистыми усами, обритая наголо, потерявшая шахскую, с павлиньим пером и крупным алмазом чалму. Этому человеку известно, что такое улыбка судьбы… Где-то теперь блуждает его душа, в каком закоулке ада, в какого рода мучительном покаянии нашла она успокоение?
Тяжкими оказались последние годы правления Надир-шаха. Сбор налогов и недоимок с помощью отрезания носов, ушей, выжигания глаз, биться раскаленными железными прутьями по пяткам, отозвался восстаниями и мятежами. Правитель свирепел на глазах. Подавляя восстание в священном Мешхеде, он по древнему восточному обычаю воздвиг семь башен из человеческих голов. Скоро против него составился заговор из приближенных, и в 1747 году они ночью зарезали его. Страшно было наблюдать за этими злодеяниями, но выбора не было! Мне необходимо обстоятельно подготовиться к разговору с её величеством, королевой Франции Марией-Антуанеттой, попытаться в который раз предупредить её о приближающемся Ужасе, убедить принять необходимые меры, чтобы сохранить корону и порядок. Неужели все мои усилия, старания всех образованных людей, уверовавших в силу разума, окажутся напрасными, и люди вместо того, чтобы собраться и поделиться друг с другом лепешкой, мацой, хлебом, облаткой — я даже согласен на леденец, вложенный в рот жертвенному животному, — возьмут в руки оружие и начнут твердить, обращаясь к соседу: «Делай, как я!» — а, дорвавшись властью, заявят: «Это мое и это мое!»
Кончался июль 1788 года…
Часть II
Укротитель пчел
Глава 1
Родителей своих я не помню. Знаю только, что появился на свет в еврейской семье, был подвергнут обрезанию. Был наречен Ицхаком а вот какие-нибудь подробности: кем был мой отец, то ли сапожником, то ли держал скобяную лавку, не помню. Разве что въевшийся с детства запах кож, лошадиного пота и ослиной мочи иной раз беспокоит во сне, а наяву память редко когда встревожит меня. Поверите ли, мне было десять лет, когда турки ворвались в наш городок, а я ничего не помню. Когда меня тащили за ослом и крепко били, недобрым словом поминая мое жидовское семя, память начисто отшибло от страха. Одно накрепко засело в голове — я был правоверным, богопослушным иудеем, ходил в воскресную школу, учился читать Тору, дошел до книги Шмот, по-нашему Исход. Запомнил на всю жизнь: «Шма Исраэль, Ад-най Элокейну, Ад-най Эхад…», или по-вашему: «Слушай, Израиль: Господь — Бог наш; Господь — един».
Ох, плачь не плачь, а жить мне вечно. С моим хозяином иного не дано, разве что до срока пропью свое бессмертие.
Шамсолла поднялся с топчана, на ощупь добрался до шкафчика, набулькал в сосуд. Принял разом, как учил Еропкин. Только тот хлестал водку, а ему, Шамсолле, как человеку пожилому, следует выпить что-нибудь помягче. Благо вином Франция всегда была богата.
…В тот первый мой приезд в Париж — случилось, это дай Аллах памяти в июле сорок четвертого года — я уже сидел на козлах. Неуютно мне было в почтовой карете рядом с важными господами, которые то и дело обращались ко мне со словами «милостивый государь». Ну, какой я «мсье» или «херр»!.. Трудно было привыкать к парику, к шелковым чулкам, к кафтану, жилету. С языками тоже не все ладно… Буквы «d» и «v» до сих пор не дается, вот и проскальзывает иной раз, как у немца: «матам», «матмуазель», «люпофь». Все смеются… Хозяин одевал меня, не скупился, только все эти причиндалы мне было легче осваивать на козлах, один на один с лошадками. Завернешься в плащ, надвинешь поглубже треуголку, взмахнешь кнутом — и на сердце вольно делается. Едешь, посматриваешь по сторонам, с лошадками разговариваешь. Спрашиваешь, как вам, ребята, италианский пейзаж? Или сырой воздух острова, называемого хозяином «туманным Альбионом»? Альпы хороши, но пониже нашего Кавказа или Эльбурса. Зелени в Европе много — это да, климат благоприятствует произрастанию растений. Воды вдоволь!.. Пей, поливай не хочу… И ветры благодатные, особенно когда веют с океана.
Я полюбил море, всегда радуюсь, когда хозяин начинает морщиться и отправляет меня в порт договориться с капитаном о морском путешествии. Никакая качка меня не берет, а воспоминаний уйма. Как мы из Алеппо добирались до города на водах, называемого чудно и звонко — Венецией. Как меня продали капитану галеры, ходившей по Каспию вдоль южных берегов. Вот когда мне пришлось натерпеться. Это случилось как раз, когда турки взяли Эривань и меня, двадцатилетнего, здоровенного, принявшего у новых родителей веру в Христа византийского толка, загнали в угол между башней и стеной и заставили сдаться. Так и сказали — сдавайся, христианская собака!
