Через день Том явился на службу с подбитым глазом.
— Жена расквасила, — с горечью признался он. — Явился домой в приподнятом настроении, отказался от третьего стакана джина — вот что-то встало в горле и ни туда, ни сюда. Отправился в церковь, отсидел положенное. Старуха первая начала, вот видите, мистер, — он указал на обширный кровоподтек. — Пришлось поучить её немного, — он сладко потянулся.
Уже после его ухода меня на миг обожгла простенькая — я бы сказал, неприятная — мыслишка, что поступать подобным образом с тюремщиками не дело. Даже их уродливые шляпы не дают мне права на их души, тем более, что они были вынуждены носить их. Такова традиция. Томило что-то в груди, было совестно, смутно, как в те дни, когда после казни Сосо, я возвращался с Тинатин в Исфахан. Молодая женщина не вставая лежала пластом в паланкине, я же никак не мог избавиться от ощущения духовной немощи и вины. Хотелось постоянно мыть руки, и в этом пилатовом состоянии я неожиданно открыл для себя простую истину — ну и что? Что изменилось в мире после того, как я внушил несчастному Тому, что в состоянии магнетического транса луковица покажется вкуснее яблока? Лишенный воли, он принес мне музыкальный инструмент. Чем обременил память, что добавил в сосуд нашего общего опыта? Ничего, кроме лишней капельки зла. Кроме полена, подброшенного своими же руками в адский костер, на котором вываривается весь человечий род. Да, я оказался способен овладеть его душой, но исправил ли нравственно? Дал ему надежду? Указал путь? Поддержал под руку или наоборот придержал за руку, когда он дубасил свою подругу? Глупее вопроса не придумать, но я не мог отделаться от ощущения, что невольно, поддавшись тоске, сделал шаг в сторону, сошел с предначертанной мне линии и углубился в жуткие дебри, в которых плутали и плутают многие любители просвещения.
На следующий день у меня в камере неожиданно появился полковник Макферсон. Полковник попросил оставить нас одних, что было тут же исполнено.
— Как чувствуете себя, мой друг? — спросил он.
— Скверно.
— Сожалею, но обещать, что в ближайшее время вас освободят, не могу. Хотя ваша невиновность полностью установлена, следствие ещё будет продолжено. Есть влиятельные лица, которые оказались в состоянии воздействовать на его величество. Их заговор потерпел крах, однако они ещё сопротивляются. Король пока медлит отдать приказ о вашем освобождении. Мы подступаем к нему со всех сторон, но Джордж II требует полной ясности в этом деле.
Имея возможность в любой момент покинуть Тауэр, я снисходительно усмехнулся.
— Если я вдруг окажусь за пределами Англии, это будет для него сильным ударом?
Макферсон озадаченно глянул на меня.
— Стоит ли совершать необдуманный поступок? Тем самым вы можете поставить под удар не только себя, но и ваших единомышленников. Кстати, мятежники-якобиты вторглись на равнину, появились в окрестностях Карлайла и Дерби. Численность их армии составляет около пяти тысяч человек, полковник вздохнул. — Сколько жизней унесет эта преступная авантюра! Если бы вы знали, как ликуют консерваторы! Какие жесткие меры они требуют принять, чтобы с корнем выкорчевать заразу. На Темпле опять выставили головы казненных мятежников.
— Я ничего об этом не знаю, меня лишили газет, всякого общения с внешним миром!..
— Мы выхлопотали смягчение режима, теперь вы будете получать все необходимое. Можете даже музицировать в камере, об этом мне конфиденциально поведал лорд-казначей, который по поручению тайного совета ведет ваше дело. Он — разумный человек, так что я очень советую вам не тешить себя безумными надеждами на побег или какую-нибудь иную авантюру. Трюкачество не ваш стиль. Терпение — великая добродетель, граф. — Он сделал паузу. — Вот ещё новость, ваш слуга оказался в Ньюгейте.
— За что? — голос у меня дрогнул.
— Нарушение общественного порядка. Драка на улице…
— Он не мог быть зачинщиком.
— Он им и не был. Я обещаю досконально разобраться в этом деле.
Известие об аресте Шамсоллы озадачило меня. Только на мгновение представив его в руках палача, я почувствовал, как сердце ухнуло в бездонную пропасть.
— Послушайте, полковник, меня очень беспокоит Жак. Боюсь, с ним не будут церемониться. Этот парень уже успел побывать в переделках. Я умоляю вас позаботиться о нем.
До вечера я строил самые фантастические планы освобождения Шамсоллы. Сначала я полнился уверенностью, что у меня хватит сил не только самому незаметно выйти из тюрьмы, но и вывести Шамсоллу, Вольные птицы — мы смогли бы легко перебраться на континент. Отрезвление наступила в полночь, в полудреме, когда во мраке каменного мешка я увидал свет манящий и тотчас голос. Кто-то звонко, издалека пропел речитативом: «…и сказал, указав мне на все царства мира и славу их: все это дам тебе, если, падши, поклонишься мне. Я ответил — отойди от меня, сатана, ибо написано: «Господу Богу поклоняйся и ему одному служи».
Евангелист Матфей — крупный старик с большой залысиной и венчиком белых, с желтоватым отливом волос, — показал мне указательный палец, погрозил. Все остальные персты были сложены колечком. Потом осенил крестным знамением…
При всех моих необыкновенных способностях, непостижимых для обычного человека умениях, я никак не мог вызволить Шамсоллу. Скажем, я без затруднений, с помощью околпаченного Тома выбираюсь из Тауэра, появляюсь в тюрьме Ньюгейт, навожу порчу на тамошних стражников… Не выйдет! Из пяти человек всегда попадется один, который не подастся чарам животного магнетизма и поднимет тревогу. В этом случае меня как отъявленного колдуна ждет пожизненное заключение. То-то порадуется сэр Уинфред! Но и бросить Шамсоллу я не мог — в этом случае ему не миновать гибели. Если к этому прибавить, что мои силы были на исходе и я по причине нервов больше не мог оставаться в темнице, то станут ясны границы замкнутого круга, в который я попал.
Я уселся на топчане, сжал виски. Утром потребовал газеты, внимательно познакомился с тем, творилось тогда в мире.
Наш восемнадцатый от рождества Христова век в следующем столетии назовут «галантным». Веком пудры, кружев и менуэта. Я сам буду тому свидетель. Не буду спорить с мнением историков, но мне больше по душе другое определение — «регулярный». Это был век, когда равновесие сил в Европе являлось альфой и омегой политики всех ведущих государств. Система безопасности поддерживалась с помощью коалиций. Всякий вакуум как в территориальном отношении, так и в распространении влияния той или иной правящей семьи заполнялся немедленно. Так было в тот момент, когда в конце предыдущего века Франция Людовика XIV столкнулась с Аугсбургской лигой эта война случилась ещё на моей памяти. Когда в 1700 году Карл II, последний король из рода испанских Габсбургов, скончался бездетным, ведущие европейские державы тут же приступили к дележу оставшегося наследства. Теперь, в 1745 году после вступления на престол императрицы Марии-Терезии пришел черед Австрии.
Пятый год в Европе полыхала война за австрийское наследство. Истоки её лежали в 1713 году, когда германский император Карл VI, являвшийся главой дома Габсбургов, издал новый закон о престолонаследии, получивший название Прагматической санкции. Необходимость его диктовалось тем, что к тому моменту Австрийской империи, как таковой не существовало. Все земли, которые находились под властью семьи именовались «Наследственными владениями дома Габсбургов». Прежний закон от 1546 года был туманен, не отражал нынешнее положение дел в Центральной и Западной Европе, где размещались подвластные Габсбургам земли. Было непонятно, что будет с этими территориями в случае прекращения династии. Прагматическая санкция устанавливала, что владения семьи являются нераздельными и переходят к старшему сыну умершего короля и за отсутствием сыновей к старшей дочери.
