— Тогта плохо наше дело. Угофорами здесь не поможешь.
— Как же не поможешь, если в руках короля пушки, ружья, солдаты… Когда у тебя под рукой подобные игрушки, очень просто убедить других прислушаться к голосу разума.
— Э-э, — махнул сапогом Жак. — Когда нарот свихнется — или прозреет, что, в общем-то, отно и то же — его никакие пушки не остановят. Кто из орутий будет стрелять? Такие, как я, Жаны, Жеромы, Франсуа. Вон госпотин Массенá, с которым мы частенько сиживали в кофейне. Ну, я рассказывал! Который за четырнатцать лет в королефской армии дослужился до сержанта, а теперь вышел в отстафку?
— А-а, помню, помню, приметная личность, — кивнул граф. Историческая. Кстати, это я обратил твое внимание на этого господина.
— Кто же спорит. Возьмем, например, этого госпотина Массена. Он храбрый и толковый солтат, ему бы батальоном комантовать, а его дальше сержантов не пустили. Не творянского, говорят, происхожтения. А ну-ка, голубчик, поттвертите, что у вас пять колен голубой крофи. Ну, и какая пушка его остановит, если он волю почует. Если ему скажут — гражтанин Массена, фот вам батальон, дайте жару этим лилейным молотцам во фраках с потрезанными фалтами.
— Ты-то чего печалишься. Радоваться должен, если твой друг Массена получит батальон.
— За Массена я не беспокоюсь, он никогта голову не потеряет, а вот фспомните-ка великое избиение котов, которое на этой самой улице устроили тва молокососа Жером и Левелье. Как печатники мне фсю рожу раскровянили. Вот от чего страх берет!
Граф помрачнел, подошел к окну, глянул на полуподвальную дверь, ведущую в типографию, на обветшавшие за двадцать лет ворота — по-видимому, у хозяина наступили не лучшие времена… В ту пору он процветал. Печатал сочинения просветителей, одну за другой выпускал книжки, в коих доказывалось, что наилучшее общественное устройство не более, чем договор, заключаемый разумными людьми, которые ясно осознают необходимость соблюдения его статей. Мсье Мартен, хозяин типографии, с согласия самого Сен-Жермена, и его портрет напечатал… Воспользовался, так сказать, знакомством с Шамсоллой. Получилась прекрасно исполненная гравюра, которой в разнос торговали на улицах. Портрет шел ходко, граф Сен-Жермен в пятидесятые-шестидесятые годы был приметной в Париже личностью. О нем ходило столько слухов, что ни этот проходимец и фантазер Казанова, ни втершийся к нему в ученики Калиостро, ни умопомрачительные проигрыши княгини Голицыной, о которых одно время только и говорил Париж, не шли ни в какое сравнение с популярностью, которой обладал граф Сен-Жермен. Разве что его друг Месмер четыре года назад произвел большее впечатление на общество.
М-да, Шамсолла прав, согласился про себя граф, потребность в избиении кошек, этих пушистых вороватых созданий — это вопрос! Это загадка.
Ах, как не кстати напомнил Шамсолла об этой истории, особенно в преддверии визита к графине Люсиль д'Адемар, его старинной подруге. Теперь уже ничего не поделаешь — графу была известна склонность его мозга, мимолетом коснувшись какого-нибудь случая, восстанавливать его до мельчайших подробностей. Таким образом он, зацепившись, например, за заранее выбранную дату или событие, методично погружался в транс. Выбрав удобный момент, когда никто не мог его потревожить, уходил в небытие — или точнее в неведомые духовные дали, как он сам называл эти путешествия, — на сутки, а то и на двое. В памяти само собой всплыло заплаканное лицо мадам Бартини, принявшей из рук Шамсоллы её любимого рыжего кота. Животное жалобно пищало, не могло присесть на задние лапы. Припомнилось жутко изодранное, залитое кровью лицо Жака.
История эта случилась лет двадцать назад, во второй приезд Сен-Жермена в Париж. Если попробовать подсчитать?.. Точно, в 1757 году, после его второго путешествия в Индию в компании с генералом Клайвом, бароном дю Пласси, добрейшим и храбрейшим человеком, не удержавшимся от соблазна пограбить в сокровищницах индийских раджей.
Сразу после отъезда из Англии граф направился в Вену, где был встречен очень приветливо, представлен Марии-Терезии, которая поблагодарила его за верность и выдержку.
— Вот видите, любезный граф, — улыбнулась королева Богемии и Венгрии, а также правительница всех прочих владений, принадлежащих австрийским Габсбургам, — корона держит слово по отношению к вашим соотечественникам. У меня нет более насущного желания, как дать венгерскому дворянству все права и вольности, им заслуженные, но, прежде всего, возможность верно служить нашему престолу.
Граф ушел от разговора на эту тему, всякие воспоминания о прошлом были ему тягостны, несли смуту, ненужные надежды. В такие минуты его начинало мучить видение материнских рук. К тому времени он уже свыкся с ролью высокопоставленного изгоя, иначе говоря, чудака и мистика, знатока алхимии, как его называли испытывавшие к нему симпатию люди. О недоброжелателях и говорить не стоит. Во время разговора Сен-Жермен почувствовал неподдельное уважения к методичной и последовательной австрийской эрцгерцогине, которая исподволь, с помощью просвещения пыталась объединить народы срединной Европы в некое крепкое иерархическое сообщество, дающее возможность процветания, а также духовного и нравственного усовершенствования власти и народа.
Власть и народ!.. Об этом граф много рассуждал в Вене с друзьями, в особенности с принцем Фердинандом Лобковицем и маршалом Бель-Илем, французским послом по особым поручениям при австрийском дворе. Бель-Иль и сыграл роль доброго опекуна, пригласившего графа Сен-Жермена в Париж. Маршал представил его королю Людовику XV. Тот высказался в том смысле, что рад наконец увидеться с графом лично. Заявление короля оставило двусмысленное впечатление — либо монарх уже был наслышан о Сен-Жермене, как о сыне Ракоци, который получал доходы с Отель-де-Виля, либо граф ему был известен как мистик и обладатель тайны бессмертия. Знающие люди утверждали, что представительный, умеющий обволакивать обаянием Луи XV намекал именно на биографию графа. К бессмертию король относился с циничным практицизмом. Если ему самому не дано испытать бесконечность жизни, в руках другого это счастье его не интересовало. Впрочем, также он относился и к Франции. Государство представлялось ему одной огромной вотчиной, обязанной поставлять к его столу самые изысканные кушанья, солдат для послеобеденных игр в войну, десятилетних девочек в «Олений сад». «После нас хоть потоп», знаменитое замечание маркизы Помпадур вызвало одобрение короля, высказывавшегося в том смысле, что главная его забота — это чтобы на его век хватило, а после смерти известно, что…
Итак, Париж, Версаль, знакомство с графиней д'Адемар, услуги, оказанные королю, занятия алхимией в замке Шамбор, научные чудеса, которые он показывал при дворе, наконец, улица Сен-Северин, моложавая и симпатичная в ту пору мадам Бартини, её рыжий пушистый кот, переломленная, торчащая в сторону его задняя лапка — от страданий зверька у Шамсоллы слезы капали. Портреты на парижских улицах, шум, гам, поднятый вокруг его имени… Это была лучшая пора его жизни!
Через пару недель, когда появившийся в Париже в 1757 году Сен-Жермен был представлен в Версале королю и сразу вошел в моду, его верный Шамсолла оказался замешанным в драке с рабочими типографии, расположенной напротив дома мадам Бартини. Был составлен протокол о нарушении общественного порядка, однако делу хода не дали, усилиями Сен-Жермена оно было сразу закрыто.
