Гасто смешался, пожал плечами.
— Не знаю, дорогой Монферра. Мне кажется, тебе лучше остаться без имени. К нему привыкаешь, с ним, в конце концов, миришься, сживаешься, а это вряд ли поможет тебе выжить в этом лучшем из миров. Я смотрю, ты имеешь пристрастие к языкам. Ты их изучаешь во сне? Это полезное в твоем положении занятие. Чему ещё ты хотел бы обучиться?
— Во сне меня тревожит музыка. Иногда краски…
Джованни кивнул.
— Этому тоже можно помочь.
Гасто не препятствовал общению воспитанника с другими людьми, однако по мере сил, ненавязчиво старался оградить его от посторонних глаз. Всякая таинственность, попытка скрыть очевидное могли очень навредить маленькому изгнаннику. Мальчика между делом объявили дальним родственником, ни в коем случае не претендующим на титул великого герцога Тосканского. Козимо III не обращал никакого внимания на маленького Де-Монферра, и интерес публики, тем более слуг к этому молчуну вскоре совершенно угас. К тому же он оказался книжным червем, это обстоятельство совсем охладило любопытство тосканцев.
В четырнадцать лет после нескольких лет домашнего обучения — к тому времени он в совершенстве освоил несколько европейских языков — его записали в Сиенский университет на медицинское и юридическое отделения. Здесь Де-Монферра проявил особое усердие в составлении различных лекарственных препаратов, особенно его занимали тайны химических соединений. Жил Де-Монферра в загородном доме, в Сиене появлялся редко. Обычно профессоров привозили к нему, в чем, в общем-то, не было ничего необычного — многие влиятельные семьи в Италии поступали подобным образом. Чаще всего плод внебрачной связи во избежание огласки отсылался в монастырь или воспитательный дом, однако если родители или испытывающая угрызения совести мать желали дать бастарду возможность выйти в люди, его награждали звучным, ни к чему не обязывающим титулом, давали образование и в конце концов наделяли наследством. В дальнейшем незаконнорожденный отпрыск должен был полагаться на свои силы. При французском дворе подобные молодцы встречались сплошь и рядом, порой они достигали высоких государственных постов. Например, внебрачные дети Людовика XIV — герцог Менский и герцог Шарлеруа-Тулузский — были узаконены, получили титулы и имели серьезное влияние при дворе.
Но никто из этих «детей греха» не испытывал особого почтения к наукам и искусствам, оставляя эти занятия на долю roture.
[21]
Понятно, как поразила подобная страсть, выказанная воспитанником, немощного, рано состарившегося Гасто. Джованни был неисправимым пессимистом. Власть, государственные дела вызывали у него отвращение. Все равно его, не имевшего никаких перспектив сменить отца на троне наследником Козимо являлся его старший сын Фердинанд, — держали поблизости «на всякий случай». Чудесный сад Боболи, напоминавший райские кущи, служил ему особого рода темницей. Несчастному Джованни только и радости было видеть подле себя существо ещё более несчастное, лишенное права на собственное имя, на законное наследство, обладавшее к тому же замечательными способностями во всех тех родах человеческой деятельности, которые одни только были любезны сердцу Гасто.
…Как, впрочем, и мне, вздохнул Сен-Жермен. Его изготовленная на английский манер карета скоро бежала по ровной, усаженной липами дороге в сторону Франкфурта-на-Майне. В экипаже можно было спать, однако и в эту ночь сон не брал графа. Давным-давно миновали дни, когда поражавшие новизной впечатлений ночные мистические бодрствования, которым он в Венеции предавался вместе с мессером Фраскони, доставляли ему истинное блаженство. Какой радостью награждали его часы трансцендентальных мистических откровений! Куда только не забредал он во время подобных потусторонних путешествий! С кем только не доводилось встречаться!.. Теперь и это наскучило. В многознании много печали. Сколько можно свидетельствовать, наставлять, предостерегать? Только воспоминания о герцоге Джованни Гасто до сих пор согревали и облагораживали душу. Уже в зрелом возрасте, после окончания Сиенского университета, когда его сны обернулись погружением в мир пророчеств, поиском собственного пути в жизни, он с разрывом в месяц получил от опекуна три письма. Сен-Жермен уничтожил их сразу после прочтения — австрийские шпионы научили его избавляться от письменных документов. Свой архив граф Сен-Жермен хранил в голове.
Первое письмо он получил в Венеции, куда под именем графа Белламаре приехал после окончания курса.
Тогда была ранняя весна. Сгинули зимние дожди, очистился небосвод, свежим ветерком продуло каналы, избавляя жителей от запаха нечистот и въевшейся в стены домов копоти. Гондольеры приоделись, повеселели жители. По ночам где-то сладко распевали тонкоголосые кастраты — подобное ухаживание очень дорого стоило, однако выглядевший в свои двадцать лет как вполне солидный, сорокалетний мужчина Сен-Жермен более полагался на скрипку и на умение заговаривать собеседницу. Он предлагал даме сыграть в игру воспоминаний. Как бы, например, отнеслись почтенные родители взволновавшей кровь особы к его намерениям? Он говорил и говорил… Если дама оставалась холодна, он интриговал её дивными рассказами, описывая прихоти царицы Семирамиды, пожелавшей развести на террасах дворца сады, или любовные похождения Клеопатры. Случалось, его заносило и он, как бы нечаянно ронял слова: «тогда царица обратилась ко мне и сказала…» но тут же спохватывался и поправлялся: «царица обратилась к главному распорядителю и сказала…» Если же и этот сильнодействующий словесный приступ не приносил результата, он мрачнел, замыкался. Когда же насмешница пыталась развеселить его, ссылался на страшную занятость. Он намекал, что откопал в каком-то старинном замке древнюю рукопись, из которой вычитал рецепт эликсира жизни и теперь занимается его составлением. Ни одна из женщин не могла отказаться от дегустации подобного напитка, которое должно было происходить непременно в таинственной обстановке, в полной темноте, желательно за задвинутыми шторами алькова.
Сен-Жермен глянул за стекло кареты, усмехнулся. Чем объяснить, что третью ступень обольщения ему пришлось применить только в отношении графини фон Жержи, юной жены французского посланника в Венеции? Это была умная, неиспорченная женщина. Её нельзя было назвать красавицей, графиня уже в ту пору была могуча телом, к тому же отличалась редкой прозорливостью в отношении мужчин. Записным ловеласам, искателям галантных приключений она отказывала сразу и обеими руками держалась за своего старого нелюбимого мужа. Графу пришлось долго забалтывать её. Когда он уже начал терять надежду, графиня, прикрывшись веером, тихо сказала ему: «Не отчаивайтесь, граф, вы мне вовсе не противны». Вот когда он вспомнил привидевшуюся ему во сне легенду об эликсире жизни. Как красноречив он был на следующий вечер, когда явился к ней со склянкой волшебного напитка! Какие тайны открыл он заслушавшейся графине!..
Ах, тот сладкий миг, заставивший её оголить полную, мягкую руку до плеча. Её низкий, чуть подрагивающий голос.
— Граф, я полагаюсь на ваше слово.
И — ах!.. Она была обольстительна, непосредственна и настойчива. Когда под утро он изнемог от ласк, графиня легонько поскребла его по плечу округлым, розовым ноготком и спросила.
