— Трудно поверить, Крайзе, чтобы красные выбрали такой рискованный способ заброски своего агента в германский тыл. Проще было бы сбросить тебя на парашюте, так что, скорее всего, к военному шпионажу ты отношения не имеешь. Однако в истории твоего пребывания у партизан много неясного. Следует выяснить, не подпадают ли твои действия под 163 параграф Уголовного кодекса?* (сноска: Параграф 163 УПК касался фактов государственной измены.) Или, может тебя следует отнести к
«Фольксшедлинге»? (сноска: фольксшедлинге (VolksschIdlinge), немецкие граждане, объявленные во время 2–й мировой войны
врагами народа. Подвергались судебному преследованию за различные второстепенные правонарушения. В конце войны уничтожением «врагов народа» занимались СС. Например, в октябре 1944 17 почтовых служащих в Вене, замеченных в воровстве шоколада и мыла из армейских посылок, провели строем по улицам города и публично казнили в городском парке.) В этом следует разобраться.
В Познань был вызван майор, который под присягой подтвердил, что на рации я работал исключительно под страхом смерти. Этих показаний, как заметил оберштурмфюрер, вполне хватало, чтобы избежать виселицы, однако маловато, чтобы отпустить меня вчистую.
Он откровенно поделился со мной.
— Не знаю, Крайзе, что с тобой делать? Медицина тебя списала, поэтому в исправительные части тебе путь заказан. В 999–й батальон, где ты мог бы потрудиться на строительстве укреплений, тоже. Какая от инвалида польза! К тому же к политике ты отношения не имеешь, не так ли?
— Так точно, господин следователь!
— Однако и оправдать тебя у меня тоже оснований нет. Нет убедительных доказательств, что ты достойно вел себя у партизан.
— А показания господина майора? – осторожно напомнил я.
— Они относятся к последним дням твоего пребывания у красных. Неизвестно, чем ты занимался до этого и как вообще попал к лесным бандитам, так что до нашей окончательной победы тебе придется посидеть в штрафлаге. Верь, победа не за горами. Мы размозжим голову этим буржуазным плутократам и озверевшим от запаха крови большевикам.
Я вскочил.
— Так точно, господин оберштурмфюрер! – и вскинул искалеченную руку. – Хайль Гитлер!
* * *
Знаешь, что спасло меня от лагеря?
Мы с Питером как по команде одновременно отрицательно покачали головами.
— Обыкновенное чудо, – ответил старикан. – Шнапс в бутылке остался?
— Есть немного. Не хватит, откроем еще одну, – ответил я.
— Нет, этого достаточно. Никакого количества шнапса не хватит, чтобы вернуть Таню. Благодаря ей я не только остался жив, но и вышел на свободу. Правда, с волчьим билетом, без права менять место жительства.
После короткого всхлипа он повторил.
— Она спасла мне жизнь. Стоило русским танкам появиться в окрестностях Познани, меня бы, как подозрительное лицо, тут же кокнули. В штрафлаге от таких избавлялись в первую очередь.
Затем он решительно ткнул указательным пальцем в сторону Петьки.
— Только благодаря Татьяне, я поддался на уговоры твоего отца и этого проныры Закруткина! Они взяли меня за горло. Я не мог изменить ее памяти. Впрочем, что это мы все о демонах да о демонах.
Наливай!
Мы не чокаясь выпили за незабвенную. Вместо тоста Густав Карлович провозгласил.
— Она все вынесла, она из могилы спасла мне жизнь. Она…
Старикан зарыдал.
Мы затаили дыхание.
Кризис продолжался недолго. Ветеран обороны Витебска сумел наконец справиться с нервами. Поставив рюмку на стол, он продолжил.
— В архивах нашлось досье сорок третьего года. Фельджандармерия в конце концов вышла на Таню. Не буду рассказывать, что ей пришлось испытать, однако даже под пытками она твердила одно и тоже – Крайзе ни в чем не виноват, о служебных делах не распространялся, сведения о маршрутах карательных акций она получала в канцелярии. Верили ей или нет, не важно. В любом случае ее показания невозможно было опровергнуть.
Дело закрыли, меня выкинули на улицу с «голубым свидетельством»* (сноска: документ о снятии с воинского учета). Местом жительства определили родной Бранденбург. Езжай, обер–гренадер Крайзе, и подыхай в родном Бранденбурге с голода.
В Ленине я узнал о смерти родителей. Надел отца прихватил ортсбауэрнфюрер, глава местного отделения «кормильцев рейха». Чтобы избавиться от внезапно ожившего наследника, он выхлопотал у ортскомиссара разрешение, которое позволило мне временно перебраться в Берлин к тете Марте. Возможно, она согласится приютить племянника–инвалида.
Петр наложил резолюцию.
— Может, хватит на сегодня, Густав? Завтра встать не сможешь, а мне еще везти тебя Красногорск.
Потом он обратился ко мне.
— Поедешь с нами?
— Нет, мне надо все записать, чтобы ничего не пропало.
— Правильно, дружище, – одобрил Густав Карлович. – Дело прежде всего. Кстати, могу подсказать насчет дополнительных материалов. Я тут пораскинул мозгами… ты действовал в верном направлении. Закруткин и я после войны, вплоть до посадки Трущева, писали отчеты. Они должны сохраниться, пусть даже в копии, пусть даже в разобщенном и неполном виде. У Трущева ничего не могло пропасть. Прикинь, где он мог спрятать их?
— Я на даче все обыскал. Даже в подвал лазил. Вляпался там…
— Вляпался, это хорошо, – кивнул Крайзе. – И что там в подвале?
— Гниль какая‑то. Разобранные шкафы, в углу книги, подшивки старых газет.
— Какие книги?
— Всякие. Художественная литература, но мало, в основном классики.
— Какие классики?
— Марксизма–ленинизма.
— Ты к классикам обращался?
— То есть?!
— Надо было начать с классиков, дружище. Вот что я посоветую – когда трудно, когда подступает отчаяние, обращайся к классикам. Они не подведут, они подскажут.
Я подозрительно уставился на Крайзе – не издевается ли он?
Вроде нет… Он же презирает иронию. Как же тогда относится к его словам вновь погрузиться в подвальный мрак и обратиться за советом к основателям самого светлого в мире учения?
* * *
Классики не подвели.
Просматривая один из последних томов собрания сочинений Ленина, где была помещена переписка с родными, я наткнулся на странный комментарий на полях. Относился он к письму, отправленному 2 марта 1901 года из Праги в мой родной Подольск. Адресовалось письмо Марии Александровне Ульяновой – матери основоположника:
«…
Жалею, что не занимался чешским языком. Интересно, очень близко к польскому, масса старинных русских слов. Я недавно уезжал и по возвращению в Прагу особенно бросается в глаза ее «славянский» характер, фамилии на «чик», «чек», и пр., словечки вроде «льзя», «лекарня» и пр. и пр.»
