Вроде все предусмотрел? Как будто все, перебирал он в уме. И ратникам вместе проговорил урок, и отдельно собирал старейшин и бывалых, старших мужиков. Им особо, отдельно повторял снова, чтоб запомнили накрепко… Все равно тревожно, послушают ли, не распалятся ли чрезмерно от боевой горячки, теряя голову? Свеи – не оличи и не витичи, их одной удалью не возьмешь. Вот конунгу Рагнару хорошо, вдруг подумал Кутря. Ему не нужно по много раз повторять приказы, свеи сызмальства усваивают походный, военный уклад, когда слово старших в бою – закон для всех…
– Тревожишься, князь мой? – спросила Сельга.
– Есть маленько, – честно признался Кутря. – Так ведь не за себя, за других. Свеи уж больно яростные и умелые… Трудно будет родичам с ними сладить – вот о чем тревожусь, – поспешил оправдаться он, чтоб чего не подумала.
– Когда не за себя, за всех – это еще тяжелее, я понимаю, – мягко сказала она. – Но на то ты теперь и князь, чтоб за других думать.
– Да уж…
Скосив глаза, Кутря глянул на нее сбоку и в очередной раз поразился ее красоте.
Густая волна волос из-под шлема, острые стрелы ресниц, мягкий подбородок прихвачен завязками шлема. На смуглых щеках – румянец волнения. Чтобы удобней было носить доспехи, Сельга сменила длинную женскую рубаху на мужские порты. Казалась теперь совсем юношей, прекрасным, как сам Полель, сын богини-красавицы Лады, присушивающий друг к другу мужчин и женщин. Эта была какая-то новая Сельга. Впрочем, она для него всегда новая, сколько раз ни смотри, остается только дивиться – новая и прекрасная по-другому…
Как он ее ни уговаривал уйти вместе с остальными бабами – ни в какую. Ну как ее уговоришь?! Теперь вот еще за нее тревожься, словно иных забот мало…
– Ничего, сладим, – уверенно сказала Сельга, глядя на реку.
– Думаешь? – обрадовался Кутря.
Она же видящая, раз говорит, значит, знает! А впрочем, кто его знает…
– Ты, главное, вот что… – нерешительно начал он.
– Что? – спросила она.
Улыбнулась лукаво или показалось? Вот бабы, любое серьезное дело – им улыбки да смех!
– В самую сечу не лезь, вот что! Сторонкой где-нибудь… Не женское это дело – с мужиками рубиться, да еще с такими отчаянными! Вот что!
– Беспокоишься за меня? – теперь она точно улыбалась.
– Не то слово… – ответил он. – Если с тобой что-нибудь случится – и мне не жить! Помни об этом!
– Ты тоже помни! Мне тоже без тебя жизни не будет, – просто сказала Сельга. И словно теплой, ласковой волной окатила сердце…
– Князь! Князь!!! – закричали издалека.
– Чего?!
– Свеи!
Кутря глянул на реку. Две большие, черненные варом ладьи показались из-за излучины. Шли одна за другой, дружно, уверенно всплескивая длинными веслами. Клыкастые драконы носов смотрели вперед желтыми, презрительными глазами. Шли по чужой реке не гостями, как хозяева шли…
9
Я, Рагнар Большая Секира, расскажу всю правду не скрывая своего позора и горя.
Меч – это сила, но ум сильнее меча, учил меня когда-то старый Бьерн Пегий. А хитрость часто оказывается сильнее ума, потому что всегда выбирает более легкую дорогу, огибающую все препятствия. Бойся хитрости, Рагнар, больше, чем меча и ума, часто говорил он. Прав оказался Пегий. Хитрость победила героев.
Эти волосатые люди, злобные, как лесные кошки, и коварные, как старые, седые медведи, подожгли наши драккары своим чародейством. Таким же темным и непонятным, как их чащобы. Большие горящие стрелы с обмотанными ветошью наконечниками огненным дождем полетели к нам с берега. Огромные стрелы, величиной с копья, словно их выпускали луки великанов Утгарда. Мы даже не поняли сначала, как у них хватает сил метать так далеко такие большие стрелы. Многие из них падали в воду, но их огонь и в воде не гас, растекался по поверхности темным пламенем. А те, что попадали в драккары, сильно, глубоко вгрызаясь в мягкое дерево, разбрызгивали огонь, как воду. И продолжали гореть, поджигая собой тела деревянных коней.
Сначала, не сообразив, воины привычно закрывались щитами. Смеялись над глупостью диких. Что нам их огонь, когда за бортами целая река! Воды у нас все равно больше, чем у них огня. Пусть кидают свои большие стрелы!
Презирая опасность, воины дружно черпали воду шлемами, поливали загоревшееся дерево. Но, оказалось, вода не тушит колдовского огня!
Или поличи заколдовали реку, чтоб вода перестала быть мокрой? Я не знаю. Никто не знал. Даже опытный скальд Якоб, сведущий в гадании и тайных заклинаниях, не мог сказать, как одолеть этот волшебный огонь. А он горел, разгорался, рос и поднимался на дереве, как буйная весенняя поросль на земляной крыше. И не было от него спасения, и тлело обожженное мясо у воинов, кого коснулся брызгами черный колдовской огонь…
Да, кровавые слезы текли по щекам моим, когда я видел, как горит «Птица моря»! Много дорог прошли мы с деревянным братом, драккар носил по водным дорогам Мидгарда еще моего отца, Рорика Гордого, не обрадовавшего врагов своим стоном, когда деревянный кол рвал ему внутренности. Если бы дикие жгли мои внутренности, я бы тоже молчал! Но горел драккар!
Мои отважные воины, покорители морей и народов, невзирая на летящие с берега стрелы, презирая боль от ожогов и едкий дым, слепящий глаза, неустанно черпали воду, выкрикивали заклинания и призывали на помощь богов. Но, казалось, боги отвернулись от нас! Черный огонь лесных колдунов только разгорался все пуще и пуще, смеялся над нами, издевался длинными языками пламени. И скоро уже гулял по податливому, как женское тело, дереву от носа до кормового весла!
Только теперь я сообразил, что опасно промедлил, предаваясь горю и борясь с колдовским огнем. Нужно было идти на веслах к берегу и высаживаться на твердую землю.
Поздно подумал! Румы – места для гребцов – уже дымились, да и сами весла, испятнанные огнем, горели, ломались, теряя упругую силу.
– Заколдованы! Заколдованы! Будь они прокляты, лесные колдуны! Их огонь не гаснет! – в смятении кричали бесстрашные воины. Ибо дети Одина хоть и презирают страх, но смятение ведомо им, как и остальным смертным.
Я видел, как Дюги Свирепый, впав в белую ярость от вида гибнущих деревянных коней, отбросил в реку шлем, полный воды, и, выхватив меч, принялся рубить огонь, как врага. Тело драккара в щепки разлеталось под его ударами и, чудилось мне, глухо стонало от горя. Но огонь продолжал издеваться и скоро заплясал на его мече, как на дереве, обжигая огромные руки, умеющие сражаться любым оружием. Ел глаза дымом и нос – запахом паленого мяса.
Тогда Свирепый не выдержал. Скинул тяжелую, не дающую плавать кольчугу, сорвал с себя наручи и поножи, зажал в зубах свой второй меч и бросился в воду, рыча от ярости. Поплыл к берегу быстро, как большой тюлень, удирающий от охотников. Стрелы поличей, и большие и малые, летели ему навстречу и встречали его. Но могучий воин продолжал плыть, оставляя за собой красные кровяные следы, как оставляет их рыба-кит, уходящая от охотников через волны после неловко брошенных копий…
