Толстый китаец в защитном комбинезоне орет в картонный рупор. В толстой руке, как в зверьей лапе — красная книжка. Он орет на ветру слова из красной книжки. Он цитирует Вождя.
Самолет летит над китайцем, и бомбы сыплются из самолета, из железного брюха.
Белый лайнер взрезает океанскую синь. Надвигается айсберг. В салоне танцуют, звучит нежный регтайм. На носу, у бушприта, молоденькая парочка целуется взасос. Никто не чувствует удара. Пробоины не видно. Все веселятся — ведь корабль непотопляемый.
Капитан на палубе тоже орет в рупор, как тот краснолицый китаец. Тщетно! Никто не слышит. Он кричит — можно прочитать по губам: «Я покину тонущий корабль последним!».
Это твое личное дело, капитан, улыбается стриженая девица, выглядывая из-за плеча партнера в гибком па новомодного танца. И трясется, дрожит густая черная челка, когда девица мелко перебирает ногами.
Ах, танцы! Балетные девочки, белые пушистые гусята, вон они тоже танцуют, смеются, встают на пуанты.
Наверное, это русские девочки. Опять русские. Как их много в Европе.
Русский царь с русской царицей, со всею расстрелянной в затхлом подвале семьей золотым призраком парит над кремлевскими красными башнями, над горящими красными звездами, рубинами, турмалинами, сгустками крови.
А внизу — под крыльями расстрелянных ангелов — жара, и пыль, и арены песок, и коррида: бык победил, а тореро умер. Убит! Бык торжествующий обмакнул рог в лужу крови на желтом цыплячьем песке.
Сейчас налетят вопящие люди, убьют быка. Вонзят ему под ребра длинные ножи. Но это неважно. Он победил!
Он за всех, за всех быков отомстил — одному человеку.
Плачет над выведенной в тетради формулой беловолосый ученый. Молодой, а волосы зимние, седые. И седые усы. Это формула гибели, и он сам вывел ее. Сам придумал. Угадал замысел Бога. «Нельзя!» — кричали ему.
И вокруг седого физика в кургузом пиджачишке — взрывы, серые громадные грибы, до самого солнца встают.
И прекрасная мексиканка, в пышном платье с морем слепящих и ярких оборок, запрокинув голову, из горла мощной бутыли пьет текилу — жадно пьет, смело, пьет как мужик, пьет — как поет, как танцует, о, да и правда, пьяная, нежно, плавно танцует уже, держа себя рукой за грудь.
И Сталин курит, курит трубку.
Что? Сталин опять курит трубку? Бессмертный?!
Круг замкнулся. Это замкнулся круг.
Это Игорь обошел кругом, задравши голову, и шея ныла, болела, подкупольную могучую фреску Доминго Родригеса; и понял, что художник написал то, что знал, и то, чего не знал; то, что видел и слышал, и то, чего не видел и не слышал никогда.
А что под куполом? В самом зените?
Еще сильнее закинул голову. Выгнул шею.
Обратился в неподвижную, изломанную кукольником куклу. Кадык торчал деревянно. Глаза застыли.
Глаза вонзились в последнюю фреску.
И он увидел:
перед всеми — надо всем — над пространством и временем — танцуют Двое, мужчина и женщина, в вихре страстного, наглого танго. Оба голые. И сверкает нагота.
Они танцуют танго.
Перед крестом Иисуса.
Перед улыбкой каменного Будды.
Перед ночным полумесяцем Аллаха.
Перед флейтой черного грязного Кришны.
Перед всеми танками — самолетами — серпами — тракторами — кораблями — дирижаблями — бомбами — взрывами — трупами — тюрьмами — голодом — снегами — метелями — океанами — флагами — пулями — постелями — могилами —
танцуют Двое
свое бессмертное танго:
он — красавец,
она — красавица.
Глава двадцать восьмая и последняя
У него был выбор: быть с Сопротивлением — или служить немцам.
Вернее, у него не было выбора.
И он выбрал третье. Хотя третьего, как известно, не дано.
Он бежал с корабля, что уже валялся, затонувший, на дне.
Он бежал из Франции.
Заключил контракт с Голливудом. Его ждала новая работа. Ждали новые фильмы. Новый Свет? Отнюдь не нов для него. Он там жил; он знает обычаи обеих Америк; он даже соскучился по нему, так, немного.
Билет на пароход ему купил Виктор Юмашев.
Виктор помог ему сделать паспорт.
Из Франции уезжал не знаменитый киноактер Игорь Конефф.
На борт океанского лайнера «France» медленно поднимался в толпе пассажиров блондин с оливковой кожей, с тонкими изящными усиками, в безупречно белом смокинге. В кармане лежал паспорт на имя испанца Гильермо Рикардо, учителя модных танцев.
* * *
Танцы. Снова танцы. К черту танцы.
Немцы дотошно проверяли паспорта. Трудно выехать из зоны оккупации.
Но обаятельная белозубая улыбка! Но три баночки русской черной икры, волшебной «Caviar russe», что так предусмотрительно засунуты были в Париже в добротный, из черепаховой кожи, кейс!
«Вы испанец?» — «О, да. Но я так давно живу во Франции, что готов считать себя французом». — «У вас разрешение на иммиграцию в Соединенные Штаты Америки. Вы намереваетесь остаться в Америке?» — «Я обожаю Испанию!» — Опять улыбка до ушей. — «Чем вы собираетесь заниматься в Нью-Йорке?» — «Я? — Улыбка еще безоблачней, еще ослепительнее. — Тем же, чем и всегда занимался! Оп-ля!»
Игорь повернулся выгодно, умело, в профиль. Таможенники, со свастиками на рукавах, выше локтей, изумленно таращились. Откинулся назад. Ногу в колене согнул. Чуть приподнял над полом. Черный узконосый башмак, ярко-красный носок, белая штанина. Повернулся вокруг своей оси — так мгновенно, что только ветер опахнул лица портовых чиновников. И еще па. И еще! Лица вытягивались, рты открывались.
Игорь танцевал перед таможенниками.
Танцевал блестяще. Как никогда.
О, он ничего не забыл. Ни техники. Ни широких махов ногой. Ни изящного, вкрадчивого шага.
Он опять танцевал танго. Сам с собой.
Округлял руки. В руках он держал воздух. Он гнул воздух, вертел. Откидывал и поднимал. Крепко прижимал к себе, к груди и животу. О, танец с воздухом может быть так же сексуален, как и с живой женщиной.
Таможенники улыбались. Прищелкивали пальцами. Немцы? Французы? Свастика равняет всех. В очереди мялись люди, мрачно глядели, ждали.
Оттанцевав, Игорь шутливо раскланялся. «Я — учитель танцев! Этим и интересен. В Нью-Йорке я думаю давать сначала мастер-классы, потом открыть свою школу!»
Гитлеровец шепнул на ухо товарищу: «Клянусь, я эту продувную рожу где-то видел. Чуть ли не в синема».
Поднимаясь по трапу на корабль, Игорь чувствовал на себе долгие, тяжелые, липкие взгляды. Бред. Они сидят в своей таможне. А корабль вот он, колышется на ультрамариновом масле волны. Сейчас он поднимется на борт, и баста. И все. Его уже никогда не расстреляют. Не будут пытать в вишистской тюрьме. Переодетые чекисты не будут стрелять в него на ночных улицах. Ничего этого не будет. Ничего этого уже нет.
